— А что я тебе скажу, Ганка, — обращается Бахурка и смотрит на молодицу так, будто червонец собирается дать.

— Бог вас знает…

— Нужно тебе замуж выходить.

Засмеялась бы Ганка, но дерет в горле от такой болтовни, словно клок мочалки запихнули.

— Завтра же выскочу… вокруг хаты вприсядку.

— Э-э, шутишь. А без мужа что без головы. Он хоть, бывает, и ударит, хоть и поругает иногда, но если какие-никакие штаны крутятся на усадьбе, уже хорошо.

— Теперь таких, как я, хоть пруд пруди. Кто на меня посмотрит?

— Посмотреть-то посмотрит, но ведь и самой нужно… Вон Сонька Твердоступиха как?

— Я вам, бабушка, не Сонька. У меня совесть есть. Чужих кормильцев приманивать не собираюсь.

— Одного приманишь — и хватит.

— Вы такая умная, такая рассудительная, чего же себе не приманите? Вот я у вас и поучилась бы.

— Мне теперь одна дорога… А ты еще молодая… И дети у тебя. И хата вон разваливается: с одного боку подопрешь, а она на другой валится, словно пьяная.

— И верно, пьяная, пьяная. И ветром обшита, а не околотами[3].

— Чем тебе Дудник не мужчина? Не беда, что ноги нет, зато мастер какой. И характер есть…

— Да ведь песок из него сыплется!

— И пусть сыплется, а ты возьми веничек, обмети вокруг него — вот ничего и не видно будет. А он сапоги шьет и латает. Может кадку сделать или гроб. Разве не возит каждую неделю на базар грабли продавать? А кочерги? Он и корзины плетет, и хватки на рыбу делает.

— Делает, да не мне. У него старая мать есть.

— Эх, Ганка, Ганка… С таким сердцем, как у тебя, не проживешь. Теперь только такие, как Сонька Твердоступиха, и живут.

— Не хочу пить чужие слезы, хватит про это.

— Когда-нибудь вспомнишь мои слова…

Бахурка так сильно печалилась, что, казалось, печаль вот-вот брызнет из ее глаз. Бабка-сморчок, бабка-дождевик, не сегодня завтра черной землей станет, а гляди ж ты, и про нее, Ганку, задумывается. Хотела поблагодарить ее за это, но… сил не было — разволновалась, разбередила старая незаживающие раны.

— Э-э, бабушка, — сказала Ганка, — не печальтесь. Еще выпьете на моей свадьбе чарку, ведь не к старости у меня идет, а к молодости.

— Смейся, смейся над старой.

И уходила. А Ганка думала о всякой всячине. Конечно, Сонька Твердоступиха недобрую славу нажила у людей тем, что отбила мужа у живой жены и отца у малых детей. И мужик-то совсем никудышный — плюгавенький, пьяница, задавака, брехун. Всего-то и мужского у него, что штаны, ей-богу, правда. Однако умеет Сонька держать его в руках. И хоть ругают ее, хоть клянут, но есть и такие, которые уважают. А как же? Потому что отца не отца, а помощь для детей сумела найти!

Как-то примчалась к Ганке Бахурка — точно ведьма на помеле: запыхалась, волосы растрепались. Раскрывает рот, а сказать ничего не может. Ганка дала ей воды.

— Иди в сельсовет… — заговорила наконец.

— Вызывают?

— Иди в сельсовет. Послушай, что говорю… Там кузнец пришлый объявился. Пусть к тебе на квартиру определят.

— Что я, дурная, чтоб к себе брать? Еще и самой бежать просить об этом?

Бахурка уже отдышалась, говорила спокойнее:

— В кузню его примут, значит, на него колхоз что-то будет давать. И хлеб, и солому… Пришлый!.. Может и навсегда остаться.

Пошла Ганка. Но из-за ворот вернулась. Умылась, причесалась. Хотела и туфли свои береженые надеть, но сразу же одумалась: если б хоть вечер был, чтоб не так видели, а то среди бела дня!

Возле сельсовета — глиняной хаты в три окна — стояли две молодицы. Ганка подошла беспечно, не сообразив сразу, чего они там делают. Немного погодя поняла, но было уже поздно.

— Есть председатель? — спросила, поздоровавшись.

— Ишь ты, и ей к председателю! — криво усмехнулась Катря Мурашко — дебелая девуня, которая и на картошке росла, как не каждый на дрожжах вырастет.

А тетка Густя только зыркнула на Ганку с неприязнью, остро так, и отвернулась, не отозвавшись.

— Если нет, так я подожду, — молвила Ганка, не рада уже тому, что послушалась Бахурку и прилетела тут же. Видно, опоздала, не первой в очереди стоит.

Женщины молчали, отворачиваясь одна от другой. Первой не удержалась Катря Мурашко — длинный язык у нее, никто еще не отрезал.

— А вы чего пришли? — обратилась к Ганке. — Кузнеца к вам не пошлют, и не думайте.

— А вот и пошлют!

Катря захохотала, с презрением поглядывая на Ганкины сбитые ноги и красное, похожее на выжженную глину, лицо.

— Вы ведь его не накормите, потому что маку много посеяли, а за маком тем нужно присматривать. Вы чего прибежали? Чтоб объедать его, вот чего!

— А ты?! — побелела Ганка. — А ты чего? Сучка ты!

— Я не сучка, — спокойно возразила Катря. — Про это все знают. И кузнеца к нам пошлют: есть у нас где и постелить, и накормить сможем.

Все в Ганке кипело, но она сдерживалась. Катря не умолкала:

— К вам не пошлют, и сам он не захочет идти, вы ведь на проклятой Хацапетовке живете, а наша хата возле кузни.

— И моя хата возле кузни, — тихонько подкинула тетка Густя.

Дебелая Катря только плечами передернула, однако смолчала. Потому что к Густе прежде всего и могут послать — одна она, одиночка, и дом у нее чистый, просторный.

— А у меня дети… — подхватилась Ганка и сама уже была не рада.

— Ну и что же? — сразу накинулась Катря.

— Ну и что же? — не сдержалась и тетка Густя.

А Катря уже сыпала горохом:

— Да они ж ему уши поотгрызают! Да разве он за ними будет иметь хоть часок свободный? Лучше уж мужика живым в землю положить.

Тут и подошел председатель сельсовета Семен Балко, а с ним — усач незнакомый, в зеленой гимнастерке, выцветшей, поношенной, в картузике с обвисшим козырьком. Был усач щупленьким, и руки у него были длинные, ниже колен спускались. Да и скулами наделила его матушка, будто наградила: так выпирают, словно пеньки.

— А-а, гвардия… — сказал Балко, увидев женщин и останавливаясь. — Чего послетались? — и его всегда хмурое, будто он чем-то недоволен, лицо стало еще мрачнее.

— Вы нас по одной вызывайте, — вырвалась Катря. — Которые в очереди.

— Все по одному делу, — чуть-чуть улыбнулся Балко, — или у каждой свое? Вот вы, Ганка, зачем пришли?

Женщина переступала с ноги на ногу. Уже догадывалась, что этот долгорукий, должно быть, и есть кузнец.

— Если власть не против, — отозвалась, — может, кузнеца ко мне на квартиру поставили бы, а?

Катря Мурашко выскочила вперед, оттерла Ганку плечом.

— Сказала мама, чтоб к нам!

— И вы за тем, тетка Густя?

Тетка Густя только закивала утвердительно. Балко сверкнул глазом на усатого, тот на Балка. Сказал ему председатель:

— Видишь, какая цена тебе в нашем селе?

— Как в воскресный день, — согласился тот.

— Ну вот что, расходитесь, девчата, — молвил председатель. — У нас уже есть и стол, и квартира.

— Вот те и на! — только прошептала Катря. Смутилась неожиданно — щеки ее морковным соком зарумянились — и быстренько подалась прочь.

За нею и тетка Густя потянулась. Только Ганка не торопилась. Председатель посмотрел на нее вопросительно. Мол, чего ждешь? Мол, не раздерем же одного человека пополам, чтобы и тебе немного уделить.

— Хотела еще спросить вас… — и умолкла, словно язык отняло, словно ее заворожило. — Вот если еще кто в село попадет, то, может, ко мне бы, а?..

— И с чего бы охота такая? — спросил председатель и подмигнул кузнецу. — Уж не окрутить ли собираешься? Так ты многодетная.

— Где уж мне. Пусть уж такие быстрые, как Катька. А ко мне бы только на квартиру. Как-никак, а соломы бы какой-нибудь выписали на мужика или там картошки, а то гороху.

— Потому и приходили? — деланно удивился Балко. И кузнецу: — А мы с тобой, Панас, думали, что… Ну, хорошо. Ступай, Ганка.

Но женщина уходить не торопилась.

— Так не забудете? — допытывалась. — Сделайте, пожалуйста.