Поблагодарив тетку и поговорив с нею о том о сем, вскоре нес я прялку к родственникам, у которых жил. Радуясь удаче, в то же время ловил себя на том, что как-то даже удивляюсь прихоти иметь в своей киевской квартире такую вещь патриархального сельского быта. Если я удивляюсь, то что говорить о встречных терновчанах, оторопело смотревших на человека, который охапкой нес допотопную прялку — неведомо откуда, неведомо куда, неведомо для чего…

По дороге всякое думалось. Хорошо, тот увлекается собиранием монет, тот коллекционирует гуцульские изделия, тот тащит домой предметы материальной культуры древних славянских поселений в бассейне реки Роси и ее притока Роськи. А знакомая художница-портретистка на четвертом десятке жизни разве не ударилась в народную медицину, разве не завалила свою мастерскую собственноручно собранными лекарственными растениями, и целый год в мастерской — дух чебреца, валерьяны, ромашки, висят там пучки фиалок, зверобоя, чувствуется дурман, полынь, валяются корни лепехи, ягоды шиповника, грецкие орехи… В противовес ей буду иметь единственную прялку, не кинусь искать жлукто[13] или ступу, не поставлю в углу, возле книжного шкафа рогачи и кочергу, не повешу на стены решето, не буду бегать за трепалкой и цепом, не ударюсь в поиски за деревянной сохой, хай ей грець.

Что мне даст прялка, поставленная возле письменного стола? Разве что нитки воспоминаний напряду на ней, и пусть те нити воспоминаний вычтутся из минувшей жизни, и пусть те нити воспоминаний создадут иллюзию единства и непрерывности того, что было, с тем, что есть…

Поставил прялку в хате у родственников, чем немало их удивил. Они сказали: если в Терновке походить по старым людям, то в сараях, кладовках и на чердаках можно найти всякую старину, что валяется без пользы. Валяется без пользы, мертвая, присыпается пылью, точит ее шашель. Эхма, как изменилась жизнь!..

И ходили вокруг прялки так, будто видели покойника, который поднялся из могилы, хотя хоронили его навсегда…

На следующее утро я отправился в Винницу к товарищу, с которым когда-то вместе работали в редакции молодежной газеты. Поездка отняла несколько дней, потому что надумали с товарищем навестить его мать, в одиночестве доживала она свой век в селе Журавлином и никак не хотела перебираться в город к сыну. Про одинокую женщину в Журавлином еще когда-нибудь, возможно, напишу, запала в память своими рассказами про гайдаматчину, жившими в пересказах их рода от поколения к поколению, но не про нее и не про гайдаматчину тут речь…

Итак, вернулся в Терновку, а родичи и говорят не без странной виноватости:

— Пока странствовал, наведывалась к тебе тетка Тодоська.

— Жаль, не застала, — говорю. — Что-то просила передать?

— Жаль-то жаль, да стоит ли жалеть…

— Может, ей что-то нужно от меня?

— Да нет, а только взяла свою прялку.

— Прялку?!

— Забрала…

— Для чего?

— А так, взяла в обе руки — и понесла перед собой.

— Шутите?

— Какие шутки, прялки нет.

Я поспешил в комнату — от прялки и духа не осталось. Чувствуя себя то ли обманутым, то ли осмеянным, я ошеломленно смотрел на родичей, всем своим растерянным видом прося: растолкуйте, объясните.

— Тодоська что-нибудь сказала?

— Нет, только забрала и домой пошла… Ты ведь не заплатил ей! Если б заплатил, проданного уже не взяла бы.

— Сама бесплатно дала, от денег отказалась.

— Что, ты сельских женщин не знаешь? Сегодня у нее в носу зудит, а завтра она чихает… Найдем тебе в Терновке если не прялку, то качалку, если не цибарку, так деревянное ведро, только с пустыми руками в Киев не поедешь…

С теткой Тодоськой мы встретились в тот же день, когда я вернулся из Винницы. В мягкое, как теплая вода, предвечерье шел с удочкой к Гнилопяти порыбачить, а тетка по обочине дороги навстречу, несла из магазина хлеб в сетке-авоське. Еще издали посветила мне голубым от загара лицом, однако на вид оставалась грустно степенной, как бы даже угрюмой в глубоких криничках глаз. Остановилась, и голос ее медово-струнно зазвенел, будто в груди ее или в горле загудели пчелы.

— Вы уж не сердитесь, что вас дома не застала…

— Разве на это сердятся?

— И прялку забрала…

— Для чего же вы прялку забрали?

— Не подумайте, что я скупердяйка.

— И не подумаю. Ведь бесплатно отдали…

— Бесплатно отдала и бесплатно забрала, так ведь? А только если б мне знака не было, то и не забрала бы.

— А какой же вам знак был, тетя?

— Мать приснилась. Будто сидит на лавочке, как, бывало, живая сидела, в темный платок закутана по самые брови и говорит: «На чем же прясть буду на этом своем черном свете, если ты мою прялку отдала?» Сказала — и растаяла туманом. Как проснулась я перед утром, так и глаз не закрыла, все мне материн голос в ушах. Зашла в кладовку, а такая пустота там, где прялка стояла… Гляди, думаю, для чего ж я свою мать так обидела, для чего прялку отдала, на чем она прясть на своем черном свете будет, горюшко… Подаренного назад не забирают, но выходит, отдала не свое, материно, так вот должна была забрать, уж вы не сердитесь.

— Да мне ли сердиться на вас!

— Как поставила прялку в кладовке, на другую ночь снова знак мне, снова сон снится. Уже мать без темного платка, сидит за прялкой. Может, что-нибудь и сказала бы, да сон пропал, вот я ничего и не услышала от нее… Зашла в кладовку — стоит прялка, и на душе моей так, будто мать где-то тут — или в хате, или в сенях.

Тетка Тодоська понесла магазинный хлеб домой, а я с поникшей головой направился к Гнилопяти.

С берега закинул удочку в воду, но мысли не о рыбе сновали. Мысли были о тетке Тодоське и ее прялке, которая будто и не нитки ткала из конопляной пряжи, а нити жизни, и, оказывается, тем нитям нет конца и по нынешний день…

Будет стоять в кладовке, покрываться пылью, оплетаться паутиной, — и все-таки память тетки Тодоськи будет ткать и ткать на этом нехитром станке вечную нить.

Федор Гнедаш гребнул правым веслом, направляя лодку к берегу, и примятая лепеха́ зашелестела под днищем, а водяные паучки побежали по встревоженной голубой поверхности; заиграли прозрачными крылышками стрекозы, и солнечные лучи заиграли изумрудно-масляными искрами на подвижных крылышках-ветрячках. Лодка ткнулась носом в желтый песок, и рыболов, взяв черпак, принялся вычерпывать и выливать за борт воду, пахнущую затхлым болотом и смолой, которой просмолена лодка.

— Добрый день… или уже добрый вечер! — поздоровался человек, спустившийся между густой дерезой и присыпанными пылью лопухами к воде. У него, лысого, были остроконечные усы молочно-воскового цвета, летящие над румяными, по-детски припухшими губами; красные его щеки могли показаться накрашенными, так ярко светились; пушистые брови желтели над выпуклыми, как пуговицы, глазами, что смотрели на мир открыто и радостно.

Разогнувшись и выпрямившись, рыбак сначала взглянул на солнце, что красным костром не так горело, как, казалось, дрожало в полинявшем от зноя небе, а потом уже обернулся на голос. И не ответил, а только смотрел, будто клал на фигуру, остановившуюся у лодки, два тяжелых камня.

— Ох и жарило сегодня! — сказал человек, словно и не раздосадованный тем, что ему ответили хмурым молчанием. — Все начисто привяло от такой жары, хоть бы не выгорело, иначе ни хлеба не соберешь, ни картошки.

Зелень на огородах, сбегавших по пригоркам к речке Гнилопяти, и вправду обессиленно обвисла, и листья на тальнике словно опустили зеленые, привядшие ушки…

Федор Гнедаш, отложив черпак, взял весло и уже намерился оттолкнуться от берега, как в глазах пришедшего вспыхнуло беспокойство, и они от этого стали еще выпуклее.

— Федор Иванович, погоди, разговор у меня к тебе!

Рыбак замер, и черноземного тона его лицо еще больше потемнело: то ли раздумывал, то ли колебался…

— Что хочешь сказать? — наконец отозвался, и в сухом голосе словно конская волосина бренькнула. — Слушаю, Данило…