— Да разве не о чем поговорить?

— Ну, говори, — буркнул Гнедаш и нетерпеливо повел рукой, в которой качнулось весло, просыпав низку капель на песок.

— Да какой тут разговор, коли ты на воде, а я на берегу?

— А разве я отсюда не услышу?

— Услышишь, только ж вот у меня…

И румянощекий седоусый Данило обеими руками поднял перед собой полную сумку из фиолетовой капроновой нитки; через ее дырочки видны были пакетики. Ощупав тяжелым взглядом сумку, Федор Гнедаш положил весло на дно лодки и тяжело шагнул на берег.

— Есть за чем посидеть, — тряся сумкой, радовался Данило. — Мы ж люди или не люди? Коли есть разговор, то как не поговорить? Да и не мы придумали, чтоб вести разговор не насухо, чтоб горло не подрать, а с беленькой. Умные головы придумали.

Хотя Гнедаш и сошел на берег, хмурое лицо его не прояснилось, а все еще таило скрытую угрозу. Старый, похожий на ребенка, Данило умоляюще и виновато заглядывал ему в глаза, но и вправду хотелось выпить, и рыбак с печальной обреченностью на лице поплелся в тень тополя, за зарослями камыша.

Вскоре они сидели на траве под тополем, а перед ними, явленные из капроновой сумки, лежали на постеленной газете хлеб, сало, лук, огурцы. Торопясь, Данило вытащил из сумки и бутылку водки, а когда за первой сизым голубем вылетела и вторая, лицо у Гнедаша оттаяло и замерцало в дрожащей улыбке.

— А для чего и вторая? — спросил.

— Разве пропадет? — ответил Данило лукаво. — В воду выливать не станем, чтоб рыба не опьянела.

— Вытрезвителя в речке для рыбы нет, — пошутил Гнедаш.

— Нет, — обрадовался шутке старик. — Для рыбы нет еще такого культурного обслуживания, как для нас.

Опрокинули по чарочке, предусмотрительно прихваченной хозяйственным Данилой. Выпив, он молодцевато хекнул, вытер усы кулаком, занюхал черным хлебом — и только тогда надкусил луковицу крепкими, как кукурузные зерна, зубами. Рыбак медленно процедил теплую водку сквозь зубы, снова потемнел землистым лицом, будто в голову его закрались горькие воспоминания.

— Значит, я тебе магарыч ставлю, — забубнил старик, — чтоб, значит, у нас пошло на мировую.

Гнедаш взял бутылку, еще налил по рюмке и лишь после второй начал закусывать. Желваки под выдубленной кожей перекатывались, как клубки; глаза его лежали на лице, как две гадюки, свернувшиеся, но в любую минуту готовые развернуться и поразить жалом.

— Магарыч так магарыч, — сказал. — А почему ставите вы, отец, а не Славко?

— Славко в рейсе, отправился с машиной в Тивров. Но за ним дело не станет, скажу, что ты домогался и от него.

— Я от него не домогаюсь. Может, я с ним и пить не стану. А с вами, отец, почему не выпить, коли мы с вами не ссорились.

— О, о! — погасли и засветились глаза у старого. — И я так подумал, что лучше мне пойти к тебе и просить прощения, чем Славке. Но ведь, Федор, пью я и от него, не забывай.

— Обидел он меня крепко, — молвил Гнедаш, и голос задрожал выстоявшейся обидой.

— Славко у нас такой, — подтвердил. — Такой у него характер, что и не угадаешь, чем тот характер тебя укусит.

— Пусть бы свой характер при себе держал.

— А я и говорю, а я разве не так говорю?

Солнце пылало над Гнилопятью, от которой веяло запахом роголистника, черепашек-улиток и рыбы. Расстегнув сорочку на груди, Гнедаш твердой пятерней досадливо поскреб черную поросль; сказал со злостью, что прогудела в горле, как муха в пустом горшке:

— У каждого своя работа. Славко шоферит, машину водит, так? А я на речке возле рыбы поставленный, мне зарплату речка дает, так?

— Одному поле платит, другому платит завод, — согласился старик, — а тебе деньги дает речка.

— Деньги мне дает речка, его ж дурная голова должна варить! Ну, попался на горячем, вентери вынимал из воды. Не ты первый попался, не ты последний, ведь пока рыба в воде водится — еще будут попадаться.

— В Терновке испокон века кто-нибудь попадается… Рыба — как смола: только тронул, а руки уже прилипли.

— Вот и не нужно протягивать руки.

— Искушение! — засмеялся Данило.

— Искушение? Не искушение, а воровство. А я поставлен, чтоб не было никакого ни искушения, ни воровства.

— Конечно, — согласился старик, вспомнив, какая беда привела его на берег Гнилопяти не с голыми руками, а с магарычом. — Ну, давай окропимся.

— А Славко ваш, дедушка, попался на горячем…

— Эге ж, — осторожненько соглашался. — Но в вентерь будто и набилось-то рыбы — с десяток карпов и две красноперки.

— А что, десятка карпов и двух красноперок для акта мало? — спросил Гнедаш и осуждающе-гордо покосился левым карим глазом на старика.

— Больше и не нужно, — вынужден был тот согласиться, хотя на языке вертелось, что, мол, мелконький улов, меньше тех разговоров.

— Да дело ведь не в улове! Дело в том, что Славко руки протянул, что перевернул меня с лодкой в воду, выкупал!.. А если б я плавать не умел?

От обиды голос у него снова загудел так, как гудит муха в пустом горшке.

— Да он такой бывает: то ли дурной, то ли у дурака зимовал, — заерзал на траве Данило и взглядом начал шарить по кустам, все обминая дебелую фигуру рыбака, горбившегося перед ним. — Еще станет похожим на человека, коли люди помогут.

— Вот вы, отец, скажите, — Гнедаш играл желваками, их густой связью, и черноземного тона кожа на впалых щеках блестела от пота. — К шоферу автобуса никто с кулаками не пристает, когда тот на работе, в автобусе? Или к кассирше в сберегательной кассе? Или возьмите, к примеру, такое простое дело, как продавец в наших сельских промтоварах… за что ж тогда меня из лодки выбрасывать, в воде топить? Что, я не на работе?

— Оно, Федор, разве не покажется, что рыбы в Гнилопяти не мерено и что рыба в речке ничья? — попробовал растолковать старик, в то же время боясь и рассердить своим ответом. — Словно бы рыба ничья, а ты мешаешь.

— Эх, отец, так мы с вами и не договоримся, и не помиримся. Разойдемся… как вот те четыре кобылы, что гуляют наперегонки и одна другую не догонит…

— Уже и разозлился! Бывает, и так думают, человек по-разному думает. Давай еще выпьем по рюмашечке, чтоб не нагревалась и не выветривалась.

— Не пропадать же добру, — согласился Гнедаш, принимая полную рюмку. Выпил и, грызя огурец, сказал: — Рыба колхозная, вот. Украл — должен отвечать по закону, тронул меня пальцем — точно так же ответишь. Думаете, отец, как пьем с вами, так я докладной не напишу? Вызовут Славка в милицию, иначе как же за такое не вызвать?

Солнце, касаясь горизонта огненным литьем, словно бы увеличилось в размерах, словно от щедрот своих уделяло жары и на вечер, и на ночь. Лысина старика блестела, как тугой пузырь с салом, щеки уже не казались по-детски румяными и пухлыми, а, как бы покрывшись паутиной и посерев, будто пригасили свой внутренний свет.

— Не сладко Славку, — сказал старик. — Как не одна беда, так другая, только без беды не бывает.

— Потому что свинья всегда себе грязь найдет.

— Конечно, найдет…

И запечалился старик, будто его живую душу из тела вынули, а так как вынимали нелюди, то теперь там саднило и жгло… В выпуклых его глазах дрожали мелкой дрожью красные мурашки: отцветали последние лучи низкого солнца. Федор Гнедаш закурил и, пососав папиросу толстыми губами, спросил, чтобы только не молчать:

— А какая там еще приключка с ним приключилась?

— Все жена… Если б не учительница, а то, видите ли, она у него учительница. Взяла Татьяна трехлетнего ребенка — и айда к матери. Мол, ославил ее Славко на все село и перед учителями, и перед школьниками.

— Вправду бросила? — Гнедаш изогнул черные, до голубого блеска брови. — Из-за того случая на речке?

— Не знаешь Татьяны? Она с характером, от нее только и жди беды.

— О, Татьяна может, — раздумчиво сказал Гнедаш, и глухой голос его слегка оттаял от неожиданной доброй улыбки. — Татьяна такая, что матери-отцу выскажет всю правду, и черта не испугается, и перед богом не спасует. И как только они сошлись, чудно…