— О, еще и дела-то не сделали, а уже как работают! — ввернул Петро-фельдшер. — Коли б устали и проголодались, слышь, Кирилл, то аж за ушами у наших работяг трещало бы!

В это время затихла печальная музыка под окнами и тучи дождевые расползлись, небо рассыпало золото солнца по земле, и в хате словно развеялся чад темных разговоров и улыбок. Люд колотился волной за расставленными столами, уже на каменных жерновах сплетен перетирали какие-то слухи, вести, новости, перемывали косточки тем, кто в селе больше всех на виду, — как вдруг в этой перетертой соломе пьяной болтовни проклюнулся-задрожал тонкий и острый голосок-шильце, который словно делался все тоньше и острее от боли:

— Кирюша-деточка, в какие светы полетел-понесся?

С костылем в руке, сгибаясь в пояснице, слепая на оба глаза, голосила древняя, как мир, баба Настя, которой Кирилл доводился крестником. Боль ее голоса морозом пронизала всех, шум улегся тишиной перед бурей, и хозяин словно заледенел.

— Я уже тебя похоронила, деточка, а говорят, что ты живой… Где ж ты живой, если похоронила… Куда полетел на крылышках?

Едким толченым стеклом жгла гнетущая скорбь в голосе бабы Насти. Она, горбатая, едва маковку головы не клала на костыль, который держала в руке, оплетенной жилами. Кирилл пошел к старухе.

— Мама, вот я, пощупайте. — Положил ладони на ее узенькие плечи. — Не убивайтесь так… Я же все это себе затеял, ну, как вроде репетиция в театре. Ну как же? Жил человек — спасибо жизни, не стало — тоже спасибо жизни, не бывает так, чтобы не было жизни, чтобы с одним человеком и жизнь оборвалась… Не печальтесь, вот давайте выпьем вместе, раз уж ноги в такую даль били.

— Умер, Кирюша, а с того света говоришь со мной, как живой, это ж ты меня к себе зовешь, и мне пора в дорогу.

— Мама, да стою я возле вас…

— Слышу тебя, слышу. Никто уже не может тебя слышать, а я слышу, потому что скоро нам вместе быть… Сынок, в душе похоронила тебя…

Кирилл Искра чернел дождевой тучей, уже без веселья, а баба Настя крестилась и шептала какую-то молитву. Вытерла ладонью глухие впадины глаз и пошла из хаты.

— Царство тебе небесное, Кирилл! — молвил Петро-фельдшер, больше не засиживаясь за столом, после того как превратил его в пустыню.

— Земля пухом! — следом за ним отправился и Василь Лисак, застегивая пуговицы на лопнувшей сорочке.

Потянулись за ними и другие поминальщики, кто посмеиваясь, а кто досадливо вздыхая и крутя головой. Кирилл Искра вышел во двор и расплатился с музыкантами, которые не поленились потрудиться на славу. Музыканты, взяв по четвертаку, были довольны, а бас с хрящеватым носом сказал:

— Цигикали Шопена все время, сонату си-бемоль минор… Может, на прощанье хватить нашенскую — жалостливую?

Искра плеснул мутным взглядом:

— Не нужно… Я еще живой…

Музыканты направились с инструментами к открытым воротам.

— Слышишь, Докия, — позвал жену, окапывавшую картошку между молодых яблонь в саду. — Ублаготворил свою душу! Спасибо, что не ревела и не ревешь… ты одна такая хорошая на всю Хвощевку!

— Хорошая, только тебе, черту лысому, досталась. Потешился?

— Э-э, Докия, все хочу познать, все!

— Познаешь, как певчие тебя отпоют.

— Э-э, тогда уже не до познания… Познавай, человече, пока живой и сильный.

— И так о тебе слава идет повсюду. Раскатится слава, пальцами начнут указывать.

— Или мне у кого славы занять?.. Вот только крестную жалко! Хорошо, что родственников не вызывали. Спасибо людям, славные у нас люди… А ты советовала всем отбить телеграммы.

— А что ж тебе, черту лысому, посоветуешь, когда затеял хоронить самого себя?

Кирилл Искра, важно неся угрюмое величие в прояснившихся глазах, подошел к жене, отнял у нее тяпку.

— Слышишь, Докия? Я не Кушта, что помер — и руки на груди сложил!

— Ясно, не тот, — согласилась.

— Жизнь моя не для того, чтобы свечку пальцами держать!

— Ой, Кирилл, мука ты моя! — вздохнула.

— Вишь как? Помер — и воскрес! Искра воскрес! А потому у нас с тобой сегодня не будни, а пасха, праздник у нас. А если праздник, — бросай работу и давай отпразднуем. Искра воскрес!

— Воистину воскрес, — надоумило ответить.

— Искра воскрес! — еще громче произнес муж.

— Воистину воскрес, — улыбнулась.

— Искра воскрес! — даже вскрикнул.

— Воистину воскрес! — щедро улыбалась.

И они трижды, как и следовало, поцеловались в молодом яблоневом саду, что впервые скупо цвел в этом году и должен, был зародиться первым плодом.

Ветер горбил и мял речку, которая текла волнами-глыбами, извивистыми крохко-сыпучими бороздами, трепал зеленые косы аира и рогоза, внезапными седыми всплесками заголял листья на вербах и прибрежном тальнике. Когда между тучами проламывалась голубая прорубь с ребристыми краями, свет солнца обрушивался на речку, на луга, на село — и будто все вокруг покрывалось серебристой глазурью, трепещущей, улыбчивой. А когда небо жмурилось — горячей солнечной глазури как и не бывало. Рыба в этот неожиданно ветреный день не шла на удочку, и напрасно было надеяться что-то поймать.

В селе мерцали цветастые огороды, покачивались и сверкали желтые брызги подсолнухов, а верхушки тополей, похожие на пышно разросшуюся метельную траву, метлами гребли и гребли над собой пепельный воздух.

Из кустарника за огородами послышался веселый мужской голос. Голос этот, напевая, раскачивался, как летняя речка на ветру, и вскоре появился и сам певец с захмелевшими глазами и доброй улыбкой.

— Привет, — сказал он радостно. — Как жизнь? Рыба ловится или все-таки любит, где глубже?

— Привет, — ответил Максим Лавровишня, всматриваясь в незнакомое лицо. — Рыба любит, где нас нет.

— Давно мы с тобой не виделись!

— Давно, — чувствуя себя неловко, ответил Лавровишня, потому что хоть убей — не припоминал этого скуластого, с кустистыми надбровьями мужчину лет тридцати. Может, лукавит, а почему бы и не полукавить, коли огонь из чарки, видать, выплеснулся прямо в душу!

— Жизнь катится, как арба с горы! — зазвенел веселый голос. — А при арбе и коней нет, о, езда!

— Ну, так уж арба и без коней, — возразил Лавровишня, наматывая леску на удилище.

— Слышь, Фроську замуж выдаю! — ударил себя в грудь. — Ну я и Павло, ну и факир!

— Какую Фроську?

— Сестру свою! — ответил радостно и тряхнул корзиной, которую держал в руке: — Вот у хороших людей зеленого змия расстарался, может, поможешь побороть: или змий нас, или мы змия?

Шагали поросшей бузиной улочкой, между слоновьими ушами лопухов, что как живые вздрагивали, когда их трепал ветер. «Да не виделся я с этим Павлом никогда, — думал с досадой Лавровишня, внезапно застигнутый странной встречей. — Наверно, обознался, разве не случаются приключения…» Он, учитель из ближнего райцентра, приехал сюда, в Хвощевку, на рыбалку, ибо поставил себе за правило каждое воскресенье выезжать на природу. За несколько лет обрыскал озерки и колдобины в лесах и на полях, глухие болота в буераках и оврагах, куда ни трактором не заехать, ни машиной. Ботаник и зоолог средней школы, Лавровишня каждое воскресенье бежал от холостяцкого одиночества, от наскучившего однообразного быта, а прежде всего, вероятно, от самого себя.

В овраге, закудрявленном дубами, стояла хата, светясь зеркалом цинковой крыши, словно пригашенным пламенем. Над ней вились голуби, пока их не смело упругой метлой ветра куда-то в кудри дубов. Под хатой серела старческая борода, обладатель ее растягивал гармошку, похожую на летучую мышь в полете, однако музыка не слышалась, ее также сметал ветер. Но вскоре мужчины вошли в волны-вскрики музыки, клубившейся во дворе.

Лавровишня рассматривал совершенно пустое подворье, надеясь увидеть хотя бы одного танцора, но только увидел в будке ласковую собачью морду, положенную на лапы.

Должно быть, их увидели в окно, потому что мгновенно через порог выкатились двое детей, хлопцы, рыжий и черный, оба с острыми, как осока, глазами, что словно аж дымились радостью. Гармошка у хаты заливисто всхлипнула, хлопцы крутнулись в каком-то смешном танце, на их костлявых телах пузырились вздутые ветром сорочки — и тотчас оба махнули за ворота, как две шелестящие тучки с раскрыленными руками.