— Илькович, может, устал играть для голубей и ветра, побратаемся с зеленым змием, а?!
Старого Ильковича уговаривать не пришлось, он понес на груди умолкнувшую гармошку, как убаюканного ребенка, свесив на нее пену своей бороды. Следом за хозяином и дедом Лавровишня вошел в хату, в которой воздух поначалу показался зеленоватым от яблонь, что ладошками листьев закрывали стекла в окнах.
За уставленным закусками и пустыми бутылками столом сидел одиноко мужчина со свадебным красным цветком на лацкане пиджака. Пшеничного замеса щеки его нависали над газетой, которую он, казалось, ел глазами.
— Павло! — воскликнул. — Только послушай, что пишут про киевское «Динамо»!
— А где Фроська? — буркнул тот, ставя на стол бутыль с горилкой.
— Фроська? — жених отлип от газеты, заскучал. — Чмур тут один наведывался к ней, коники всякие выкидывал, так Фроська повела…
— Коников его повела?
— Ага, коников.
Какая же это свадьба, думалось Лавровишне, коли жених читает спортивную газету, а невеста в бегах с каким-то чмуром, коли из гостей — разве что солнце, которое стремительной лавой ворвалось в окно — и вмиг погасло. Да, наверно, все-таки свадьба, раз колюче-бурый этот старикан Илькович — с гармошкой, а гости еще подойдут, ведь где не любят повеселиться.
— Ну, Захар, давай хильнем пока что за тебя, а как Фроська вернется, то и за обоих!
После выпитого граненого стакана уже не так дивился Лавровишня, что попал в свадебную передрягу, которую и свадебной передрягой не назовешь.
— Моя Фроська — словно кладовая с добром, не пропадешь с такой кладовой, — позванивал певучий голос. — До каких пор тебе, Захар, греметь пустой бочкой по миру? До армии, что ли, не нагулялся? А после армии? Бегал с работы на работу, искал где легче, а оно везде одинаково, потому что везде эту работу нужно крутить, как бараньи рога.
— Ха-ха, как бараньи рога! — засмеялся жених, округляя губы бледно-розовым бубликом.
— Вот пусть человек послушает и посоветует, — кивнул на пристально глядевшего Лавровишню. — Ты сколько раз женился? Два раза! И два раза бросал и жинку, и ребенка, и квартиру. И два раза должен платить алименты, а платить не из чего, потому что на голой ладони гроши сами не растут, не наскребешь. Ну, скажи, что ты имеешь? Дырку в кармане, а годы не ждут, годы прут. Ты на нее погляди, Захар! Женщина, и у женщины славная работа — раз! Двое детей учатся — два! Машина «Запорожец» — три! Квартира, гараж и сарай — четыре! Мастер смены и депутат — пять!.. — Не говорил, а будто играл марш на счетах, прищелкивая пальцами.
Лавровишня обалдевал от услышанного и увиденного, однако виду не подавал. Осоловевший Илькович лишь рот открывал, тщетно стараясь сказать слово.
— А что у тебя, а? Только футбол в голове. Вместо головы — круглый мяч. Вот жинки и футболят твоей головой, как хотят. А Фроська не сдерет с тебя квартиры, потому что имеет свою хату, и примаком станешь. Там оставил детей, а тут уже готовые есть, вот!
— Какие? — вырвалось у Лавровишни.
— Есть дети, есть, — отозвалась борода. — Славные хлопцы.
Жених с ясным раздумьем в глазах утвердительно склонил голову на грудь.
— А Фроськины дети! — хохотнул Павло.
— Так ведь только свадьба…
— Теперь дети появляются до свадьбы!
— А почему бы и нет, — подкинула старческая борода.
— Племянники у меня, — хвалился выпивший Павло, — удались в своих отцов, а отцы у хлопцев — дай бог каждому, слышишь?
— Да разве я не верю? — соглашался жених.
— Глаза видят, от глаз не утаишь, — подкинул Илькович.
— Хотя без отцов, а не скажешь, что безотцовщина! — продолжал хвалиться Фроськин брат. — У рыжего Валерки — отец из Днепропетровска, а у чернявого Юрка — из Винницы, три года разницы у хлопцев. Фроська — девка приемная, она их, шоферов, и принимала на постой, когда автоколонна возила бураки из колхоза. Да и по хлопцам видно, что отцы у них дай бог каждому, правда?
— Все мы — не чьи-то, а людские, — ввернул Илькович.
— Золотые слова, — скалил зубы Павло. — Нет таких, чтоб не людские.
— А Фроське на них алименты идут или нет? — спросил жених.
— Какие алименты! — словно бы даже обиделся Павло. — Она имеет детей по любви, а за любовь разве требуют деньги? Ну, выпьем за любовь… Хотя я тебя раскусил, ой раскусил! Раз сам платишь на двоих своих, то и хочешь компенсации, чтоб шли гроши на Валерку и Юрка.
— Она, компенсация, не помешала бы, — сказал старый Илькович.
— Не нужна мне та компенсация!..
— А почему ты не пьешь за любовь? — обратился Павло к Лавровишне. — Любовь и голод правят миром, слыхал? — Потом спросил у жениха: — Ты не знаком с этим человеком? Так познакомься. И вы, дедушка, познакомьтесь.
Лавровишня, не говоря и слова, пожал руки, будто во сне.
— Ну, теперь все как неразлейвода, — засмеялся Павло. — Выпили за любовь, а теперь за этого человека, ибо грех не выпить за доброго человека. И чтоб здоровье было, и чтоб в хату, а не из хаты, и чтоб враги его попередохли до корня.
«Верно, не за того принимают, чертовщина какая-то, и как только влип в эту чертовщину! Свадьба, у невесты двое детей внебрачных, у жениха две жены брошенные и двое брошенных детей. Вот и пойми, учитель, кто прав, кто виноват, вот и пойми, как тебе вести себя на таком празднике».
— Моя Фроська — ого баба, она и от тебя с дитем не замешкается, пусть родятся дети, потому что мир на детях стоит. Имеешь двух своих, тут тебе тоже двое — и не заскучаешь! Вот с ними и наиграешься в футбол, правда, Илькович?
Илькович, задремав за столом, содрал с глаз желтые веки.
— Нас у матери было семеро, я седьмой, так я, седьмой, остался, все померли.
У жениха отвердели зрачки, а взгляд свой он словно вылил в несколько слоев, чтобы был крепче.
— А я один вот высеялся, теперь бобыль бобылем.
— Высеялся один, а сколько насеял, сколько еще насеешь, — заметил Павло.
Тут Фроська появилась — хоть и лето, но она из-за холодного дня в вязаном шерстяном платье, что искрится-переливается, мерцает снегом на выпирающих бедрах, будто это сугробы у женщины, а еще ж сугробами у нее и груди подвижные. Вся разгоряченная, будто стремительную грозу одели в платье, и гроза эта сияет густой зеленью женских глаз, вихрится коричневым облаком летящих волос.
— Без тебя, сестра, выдаем тебя замуж, а ты где цветешь и пахнешь?
Фроська долгим взглядом прикипела к Лавровишне, словно пила, утоляя жажду, с его лица, и сказала:
— Да все отбивалась от Лукаша.
— Так долго отбивалась?
— А как ты быстро отобьешься, коли ирод надумал нацеловаться в последний раз.
Заезжий учитель любовался Фроськой, которой только и не хватало в хате, и теперь хата словно наполнилась неугомонной женской грозой, что хотя и уселась за стол, но, казалось, кипит, пульсирует, а невидимые струи тревоги разбегаются от нее.
— Пусть нацеловывается, — засмеялся жених. — Я не скупой!
— А он у тебя не спрашивал, — засмеялась Фроська.
Брат перевел разговор:
— На какую работу устроишь Захара?
— Пусть идет к свиньям. Я за коровами буду ухаживать, а он за свиньями, заработки хорошие.
— Можно и за свиньями, почему нельзя, — принял официальный вид жених, и теперь его пшеничного замеса щеки словно почерствели. — Только я по строительству всегда, маляр…
— Строительства в Хвощевке хватит на всякую голову, и на его.
Старый Илькович, перестав дремать, бринькнул голосом, словно сухим стеблем:
— Без работы не пропадет, с кельмой по людям — на вечер сыт и пьян. Вот как я — с гармошкой всегда у меня дело. Кто с чем! — И старик ткнул в Лавровишню: — Вот он, скажем, с удочкой.
— Я тебе, Фроська, не привезу бог знает что, сама видишь.
— Я твоего Захара не хаю, а только ты уже привозил одного, с лесоторгового склада на железной дороге… Видно, он возле того лесоторгового склада до рассвета бегал пиво пить, а вечером ползал на четвереньках.
— Ну, Фроська…
