— Еще благодарить меня будете, — послышался из лодки голос глуховатый, будто отсыревший от речной влажности. На тот голос какая-то птица в камышах проснулась и, испуганно бия тугими крыльями в тишине летней ночи, полетела низко над водой.

Федор Гнедаш, нагнувшись, взял весло и оттолкнулся от берега.

— Куда ты? — крикнул Данило, чувствуя себя так, будто искалечил душу, будто дни его сочтены.

— Погляжу, отец, не хозяйничает ли кто на Гнилопяти.

— И не боишься среди ночи?

— Ха-ха, брат брата сечет, белая кровь течет, — ответил загадочно Гнедаш и, гребя веслом, тихонько запел: — «Розпрягайте, хлопці, коні… та й лягайте спочивать…» И кинул с упреком: — Отец, что же вы не поете? Пойте, радуйтесь, что на воле.

Гнилопять лежала в рамах черных берегов, и лодка, отдаляясь, делалась все незаметнее, и фигура в лодке размывалась, пока ее не закрыла стена камыша. Снова низко над сонной водой пролетела птица, перемалывая застывший воздух тугими крыльями, и от посвиста ее крыльев Данило очнулся. Кряхтя, взял с земли пустую сетку из капроновой нитки и, вздохнув не без душной горечи, стал карабкаться мимо огорода вверх. И сопел-мурлыкал в остроконечные усы:

— Татьяна, где батько?

— Откуда я знаю, где твой батько?

Плечи женщины, стоявшей у стола, взлетели и опали, как опара в кадке. Раскатывала каталкой тесто на вареники и, полная в стане, тяжело стояла на ногах бронзовой смуглости. Добавила скороговоркой:

— Я твоим батьком не командую.

Антон вышел из хаты, и ветер сыпнул ему в лицо желтые листья, сорвав их с тополя у погребника. Листья летели в воздухе, как стая птиц, и подобно стае птиц садились на заросшее травой подворье. В саду за хатой стояли густые, терпкие запахи осени, в тенечке блестела на траве роса, что в эту пору года держалась не только по утрам, но и днем. За садом стелилась луговая скатерть, там серели утки и белели гуси, вперевалку возвращавшиеся с пруда. Гусей и уток подгонял хлопец Сергей, в одной руке держал он хворостину, а в другой почерневшее решето неисклеванного подсолнуха.

— Сергей, ты деда Савву нигде не видел?

— Позавчера видел в вашем дворе, — ответил Сергей, у которого щеки посерели от студеного ветерка.

— А вчера не видел? Или сегодня?

— Не видел, — Сергей отрицательно крутнул головой, и его глаза-барвинки еще больше посинели от задумчивости.

Дед Савва всегда держался родного подворья, был его добрым духом, как в старину, по убеждению людей, водился добрый дух всюду: будь это хата или овин, труба или печь, родник или урочище. Казалось, будто усадьба на сельской околице зацвела и родила деда Савву, что стал людской плотью этой земли, живой неповторимой плотью, которая разговаривала, пела, думала, смеялась. И теперь вот, когда со вчерашнего дня дед Савва неожиданно пропал из хаты, она словно утратила свой добрый дух, из усадьбы исчезла душа, земля стала неживой.

— Может, подался к родичам, — разомкнула Татьяна за обедом уста, которые порой, сердясь, замыкала на целый день, а то и на два. — Подался к родичам, а ты вот туча тучей…

Попробуй угадай, к кому отправился дед Савва, если в их селе родичей полсела, если в Чернятине, Заливанщине, Лемешевке, Черепанцах да и по другим селам ветвь их рода зеленеет, сколько люда из ближних колен или дальних! И хотя держался родного подворья, да разве в старой голове не закрутится причуда — и поведет отца в бескрайность белого света, что знай раскрывает широкие объятия.

— Что-нибудь говорил вчера или не говорил? — уже в который раз допытывался.

— Иль не знаешь слов своего батька? — кротко съязвила, и голос ее словно колючками обрастал. — Я не заметила, когда поднялся со двора, куда понесся. Найдется пропажа…

Подвижные ее губенки дрожали, словно их пекло огнем, и изо рта вылетали будто искры слова. Женин голос с недавних пор ножом резал по живому естеству, и слова ее шершаво-острые причиняли боль. Антон, отложив надкусанный вареник, поднялся из-за стола.

— Куда? — ударил в спину голос. — Лучше б свинью покормил.

— Пойду, поспрашиваю…

— У кого спросишь: у ветра?

Ветер волнами налегал на землю, гребнями волн были деревья, опадавшие желтыми, вишневыми, оранжевыми листьями. Увы, у ветра не расспросишь, хотя всюду бывает ветер, ветер не отзывчив на разговор. У белого света спросил бы, но белый свет не скажет. Зашел Антон в сельмаг, тут народу всякого за день ого сколько перебывает. Но почему-то язык лежал во рту мертвой колодой, не поворачивался спросить ни у продавца, ни у покупателей. Топтался перед прилавком, рассматривал заставленные консервами и пакетами полки. Как вдруг в магазин вошел их колхозный шофер Денис Партика, гремя по цементному полу подковами сапог. Партика заполнил своей фигурой все приземистое строение, таким уж удался громоздким мужичищей.

— Антон! — обрадовался: умел радоваться едва ли не всем людям, вмиг зажигая светом улыбки рыжее, как пережженная глина, лицо. — Зашел бы ко мне да поглядел электропроводку, что-то стала барахлить.

— Зайду, — пообещал Антон, сельский электрик, который никогда и никому не отказывал.

— О! — уже на пороге магазина Партика хлопнул себя ладонью по лбу. — Я тут гонял на машине в Козельщину, возвращаюсь перед обедом из Козельщины… Слушай, батька твоего видел!

— Батька? — похолодело в груди. — Моего батька?

— Твоего! Сначала и сам себе не поверил, нет, думаю, это не дед Савва, разве мало похожих дедов! Но как же, думаю, не дед Савва, коли дед Савва!

— Где видел? — замерло сердце.

— Да говорю ж, под Козельщиной, где мостик в овраге, возле мостика сидел на траве. Я уже было проскочил мостик, но заворачиваю машину назад. Чего ж, думаю, он тут сидит? Где Козельщина, а где наша Терновка? Шапка на голове заячья, в телогрейке, сорочка на груди расстегнута. «Здравствуйте, дедушка Савва», говорю. «Здоров!» — отвечает. «Коли домой возвращаетесь пешком и ноги устали, то садитесь в кабину, подвезу», говорю. «А я еще не отдохнул», отвечает. «Так в кабине и отдохнете», говорю. «В кабине не хочу, мне тут лучше», отвечает. Я присел на корточки, ну, думаю, что делать. «Вы все-таки в Козельщину идете или в Терновку возвращаетесь?» — спрашиваю. «А твое какое дело?» — отвечает. «Как это какое дело? — говорю. — Дорога не близкая, вы не парубок, а я вас играючи подброшу машиной». — «Подбрасывай кого-нибудь другого, говорит, а я посижу». — «Чего это вы сидеть тут будете?» — спрашиваю. «А что мне делать, говорит. Работу всю переделал, теперь вот посижу». Ну, думаю, не брать же мне старого на руки и силком нести на машину. Да и не дождь с неба, в такую погоду можно посидеть, коли сидится. «Глядите, дедушка Савва, говорю, а то я поеду» — «Да поезжай на здоровье», сказал. Когда уже ехал, душа у меня болела — не повернуть ли назад, но как ты вернешься? Дела! И чего он там очутился?

— Да разве я знаю! — вскрикнул Антон, морща межбровье. — Вчера ушел, может, не поделили какой холеры с Татьяной, ведь с ней сам черт не сладит.

— Ты не черт, а ладишь.

— Думали, он к кому-то отправился, заночевал, скоро вернется, как гнев перекипит… Но почему очутился под Козельщиной? Куда идет?

— Спрашивал, — не говорит.

Антон поспешил домой, завел мотор «Запорожца». Услыша хриплый голос машины, из хаты выплыла жена. Всегда острая на слово, словно колышек в тыне, да еще с наждачной шероховатостью на лице, сейчас выглядела увядшей лицом, и движения ее были вялые-увядшие.

— Ты куда?

— Да вот… поговорю с ветром…

У Татьяны коростой чесался язык, жаждая дикой воли, но женщина укротила своего идола, удержала на цепи. Смотрела и не узнавала Антона, который словно запер на замок душу. И чего убиваться, найдется старый калека, не пропадет старье…

Машина пробежала цветистой Терновкой, что пылала червонным золотом молодых дубков, кострами вишен, высоким пламенем кленов, и уже неслась через распаханное черное поле. Осенний полдень сиял цветком солнца, которое то выглядывало, то тонуло в облаках. Вон там, где низкой надземной мглою сизеет овражек, в детские годы синело полевое озерко, теперь нет озерка, высохло, распахали. Они, маленькие пастушки, пасли скот весенним утром, подъехал батька на коне, взял его, Антона, к себе: мол, держись крепче за гриву, поскакали! Как тогда скакал гнедко по травяному ковру, как мир скакал навстречу, и в том молодом мире батька Савва тоже был молодым, и вся будущая жизнь лежала у него впереди… Увы, лежала впереди непаханым перелогом, прельщала и манила загадочностью, эх, где ж она ныне, та вчерашняя загадочность, увы, одни отгадки теперь не только позади, но и впереди.