— Да разве я, Хранзолька, знаю, чего мне так жалко? — вскрикнул тот.

— Все живы-здоровы, никто не помер, а ты вот…

— Не думал… не надеялся, — всхлипывал Федор Коршак. — Что ж это оно такое — жизнь?.. И есть — не станет ее, и нет — так нет… Кто это так придумал, а?

— Кто-то придумал, не мы, — заметила баба Хранзолька.

— Придумано, — значит, кому-то нужно, — наконец заговорил Василь Лисак, не отрываясь от миски с курятиной.

Федор Коршак, прикусив дрожащую губу, странно как-то переставляя ногу за ногу, поплелся из хаты.

Вырвалась Варка, которая и вправду нарядилась, как на художественную самодеятельность в клуб: блузка, вышитая цветными нитками, юбка темно-вишневого крепдешина, а над выщипанными метелочками бровей — креп черного платка. Варка с войны прожила бобылкой в одиночестве, мужа не приобрела и на детей не разбогатела.

— Кирилл, я еще твоего деда Харитона помню!.. Вот так наша хата у края поля, дед Харитон везет снопы ржи — и поет с горы этих снопов, а волы себе идут желтые, как тучи. А ты все на тракторе или на комбайне…

— Машины тоже как тучи, — ввернул Василь Лисак, уже отставив миску с курятиной и пододвинув тарелку с румяными карасями.

— И ты — душевный, Кирилл, — продолжала Варка. — В руках у тебя руль, и если не дровишек подкинешь на усадьбу, то торфу. А в прошлом году колхоз выписал соломы, так не поленился привезти, спасибо тебе.

Кирилл Искра хитрым жаром очей светил на говорливую Варку.

— Может, что не так? — чуть потемнела лицом. — Ты напомни…

— Чего ж ему напоминать! — возразил Петро-фельдшер. — Люди скажут.

Варка внезапно нахмурилась:

— Кто ж мне еще так будет помогать, как ты!

— О, заблеяла, как овца! — снова Петро-фельдшер. — Не покойника пришла хоронить. Это покойник не помог бы, а Кирилл Искра поможет.

— Конечно, — согласно улыбался хозяин. — Видите, моя Докия не идет в хату, во дворе среди баб околачивается, а я и при Докии скажу: помогал и буду помогать, потому что сердце мое всегда лежало к тебе.

— К кому ляжет, то ляжет, — согласился неразговорчивый Василь Лисак, жмурясь от сладкого карася.

Тут в дверном проеме сначала металлический венок (зеленокрашеные листья и белокрашеные цветы) блеснул, а за венком уже и сельский почтальон Андрей Щусь, маленький человечек, улыбаясь, сказал:

— Тут, Кирилл Иванович, такое дело… Бываю в районе, там в похоронной конторе всегда можно купить… А я имею привычку венок про запас держать, ибо от запаса беды не будет. Ну, прослышал нынче про вас — и душа закаменела. Вот такое написал на черной ленте. — Взял черную ленту и прочитал свое прощальное письмо: — «Дорогому Кириллу Искре от кавалера ордена Славы Андрея Щуся. Спи спокойно, дорогой».

Хозяин взял металлический венок, для чего-то понюхал железные цветы и поставил венок у окна.

— Я уже в твоем дворе доведался, что шутишь, хотя какие тут шутки…

— Какие тут шутки, если люди поминают и чарку пьют, — молвил Искра.

— Чарку пить легко, но ты ж… живой, слава богу.

— Когда-нибудь помру, — весело пообещал хозяин. — Только уже потом-потом, после этой оргии.

Петро-фельдшер, въедливого закваса, спросил:

— А для кого на венке написано, что, мол, от кавалера ордена Славы?

— Как для кого? Венок для покойного, для него и написано.

— А с каких это пор покойники читают, что для них пишут?

— Так заведено. Так ему, — кивнул на хозяина, — почет от меня больший.

— Да покойному все равно, какой почет ему оказывают… Видать, ты сам себе такой почет нарисовал… Напомнил всем, что кавалер ордена Славы.

— Соврал? Напомнил неправду? — покраснел сельский почтальон, сердясь. — Кому не по душе, отдайте мой венок назад.

— Э-э, венок не отдавайте, — смешил всех Петро-фельдшер. — А то наш запасливый Щусь заберет его, а уже через неделю-другую понесет другому покойнику… От кавалера ордена Славы!

— Меня судить умеешь! — не сдавался почтальон. — А как же, осудил за то, что я с венком пришел. А ты, Петько Петькович, осуди себя за то, что с голыми руками пришел, даже бурьян расцветший поленился сорвать… Дешево хотел отделаться!.. Уж кто рвач, но только не я…

— Конечно, ты не рвач, — защищался Петро-фельдшер, — ведь только один венок про запас держишь… И этим одним венком хочешь со всеми попрощаться…

Их как-то помирили, потому что где это видано, чтобы на поминках, даже на таких, как по Кириллу Искре, в воде не утонувшему, в огне не сгоревшему, — да бранились и ссорились! Тем временем бас, труба и барабан во дворе лили печаль на село, зовя других поминальщиков, только другие поминальщики не спешили — село уже прослышало про химерную затею Искры, который захотел всего насмотреться в своей жизни, даже сам по себе поминки справить.

Эхма, никто ведь не справлял поминок сам по себе, да еще и веселых — под печальную музыку!

— Без попа и без кадила! — смеялся хозяин, много насмеявшийся за свою жизнь. — И без ладана! И без свечки в руках, как тот благочинный Кушта, пусть ему добре икнется.

И тут смех впитался в его лицо так, как в песок уходит пролитая вода:

— О, Илько Выхристюк явился! Заходи, Илько, заходи! Поглядите на него, люди, поглядите. Аж после моей смерти явился человек, хотя обещал явиться еще до смерти. А поглядите, как искренне радуется, что я дуба врезал.

Илько Выхристюк смущенно ежился, а в глазах той радости было на крохотку, не больше.

— Не иначе — пришел увериться, что я и вправду ноги задрал на лавке.

— Не гневи бога, дядько Кирилл, — отозвался Выхристюк, утирая пот со лба.

— Аж вспотел, так гнал на мои похороны!.. Так когда ж ты вернешь племенного кролика, которого одолжил на неделю, а уже год прошел? А косу когда отдашь, что взял в прошлом году? А сто рублей на телевизор, а?.. Глядите, радуется, что мне уже деньги ненадобны. Да я и на том свете косить буду, не только на этом!

— Дядько Кирилл! Радуюсь, что вы живы, что лишь туману такого напустили, — то ли врал, то ли правду говорил Илько Выхристюк — скорый всюду взять, но почему-то медливший с отдачей. — Хоть сто лет живите, мне что!

— А ты сто лет будешь долги отдавать?

— Племенной кролик у меня без дела не сидит, не то что у вас, я уже там такую кроличью ферму раздул, что ну! А пришел к вам, чтоб слово доброе сказать. — Въедливый Илько Выхристюк уже и за стол умостился, уже и чарку сам себе налил. Подмигнул хозяину.

— Видали такого? — смягчился Искра.

— Чтоб земля была пухом! — пожелал Илько Выхристюк и выпил.

— Не дождешься, ирод! — пообещал хозяин.

Петро-фельдшер отозвался скрипучим, как резина, голосом:

— Слышь, Кирилл? Поминаем тебя — и еще можно помянуть, ибо твою жизнь ни в какие слова не втиснешь. Сколько пришло людей, а сколько еще придет, правда? Вот только почет тебе не такой полный, как заслуживаешь, а щербатый.

— Щербатый? — переспросила старая Варка, которая уже дремала с посоловевшими глазами. — А кто выщербил почет?

— Председателя колхоза нет? Нет. Председателя сельсовета нет? Нет. А следовало бы, ибо Искра для села и для колхоза сделал больше всех, столько, сколько никто не сделал.

— Для них смерть Кирилла Искры что тьфу! — причмокнул маслеными губами Василь Лисак, подгребая к себе поближе миску с маковыми пундиками.

— С начальством я договорился! — сказал хозяин. — Договорился, чтоб начальство не шло на эту оргию.

— Тю-у?! — тюкнул Петро-фельдшер.

— Начальство сказало, что не придет, ибо его за такое по головке не погладят. Едва упросил за бас, трубу да барабан, что во дворе вон плачут по мне… А начальство вроде знает — и вроде не знает… Ну, начальству виднее, какой почет мне следует.

— Кгм! — крякнул Петро-фельдшер. — Начальство всегда знает! О, уже хлопцы-могильщики пришли, пора…

Четверо дядек-могильщиков, чернолицых и черноруких, потоптались у порога, а потом уселись за стол, налили себе с могильной неторопливостью и с такой же могильной неторопливостью выпили.