Прошло с того времени с заячий хвост, как снова прибегает Бахурка. И если сперва была в черном платке, то теперь уже покрылась светлым, в голубой горошек. И кофточку сменила: темную сняла, а цветастую надела. Будто в гости к кому-то собралась или гости к ней пришли. Ну, Ганка от удивления и совсем раскрыла рот.
— Баба, вы такая красивая, словно вам семнадцать вернулось, — кинула.
— А что, похожа на семнадцатилетнюю? — бабка ей.
— Были бы похожи, если б меньше седых волос да стан немного прямее.
Бахурка снова туда-сюда крутнулась, никак не найдет себе места. Словно нечистый в нее вселился, да подгоняет, да носит.
— Теперь, — говорит Бахурка, — старое дороже стоит, чем молодое.
— Конечно, — согласилась Ганка. — Вот была позавчера на базаре, так видела: за одного старого трех молодых давали…
— Да ну?.. — бабка ей, веря и не веря.
— Ну! Правда! Только ж двое молодых без разума, а третий совсем без головы.
Бабка засмеялась, поняв, что это шутка.
— А я скажу — как кому повезет, — молвила.
И снова побежала, только земля глуховато загудела под ней. Ганку разбирало любопытство, даже в окно выглянула. Не иначе как Бахурка замуж собирается. И то — чем не девка? Пеньки вместо зубов.
Не успела Ганка вверх глянуть, как снова бабка бежит! Платок на ней тот самый, в голубой горошек, зато цветастую кофту скинула, вырядилась в рябую. И вправду, как что-то бабкой крутит да что-то носит ее!
— Ганка, — обратилась Бахурка серьезно, будто решилась поговорить о важном и теперь не отступится. — Ты скажи, только без лукавства… Роика знаешь?
— Степана, что с одним глазом? Кто ж его не знает!
— Нет, ты скажи… Хорошо его знаешь? — не отставала бабка.
— А что с ним? Случилось что?
Бахурка смутилась, а потом сразу:
— Да в примы он ко мне просится!
Ганка так и села, смотрит пораженная на Бахурку. А у той лицо то гаснет, то светлеет — не знает старая, выказывать ей свою радость или затаить.
— Принимайте, коли просится, — ответила Ганка. — А то еще передумает…
— Да он ведь моложе меня на три года! Люди будут смеяться…
— Не будут, потому что он старше вас выглядит.
— Но ведь он в примы…
— Ну что ж? Разве из Роика плохой примак? Ничего, что одно око, зато видит далёко. Да и сторож он, ружье у него… Видите, жил одиночкой, жил, а больше не смог.
— Ну, я его приму, побудет он у меня, — рассуждала Бахурка, — а потом возьмет и бросит. Так меня ж засмеют все, дети пальцем станут показывать, что от меня примак ушел.
— Бабушка, — принялась успокаивать ее Ганка, — еще никого нет, а вы — примак сбежал!
— А разве Роик не такой?
— Кто знает, какой он там.
— Э-э, не успокаивай, все они одинаковы! Ты еще мало знаешь, а я столько перевидела… Сбежит Роик, ей-богу.
— Тогда не принимайте.
Бахурка подозрительно взглянула на Ганку — а почему это ты советуешь не принимать? Не потому ли, что у самой никого нет? Ганка уловила эту подозрительность, рассердилась и на Бахурку, и на себя. Сделала вид, что занята, что некогда ей болтать. А бабка, все еще подозрительно поглядывая на хозяйку, задом-задом подвинулась к двери, проворно выскочила во двор. «Ну, — решила Ганка, — если еще придет, запрусь и не пущу. А то взбредет ей в голову, что хочу отбить сторожа».
Запереться не заперлась, а только вышла на огород, только согнулась с тяпкой, как снова Бахурка! На этот раз уже не переодевалась, зато снова сияла.
— Ганка, а что я тебе скажу, слышишь?..
Ганка согнулась, полет.
— Только ты никому ни гугу, хорошо? — и дальше стрекочет Бахурка. — Пришел он ко мне вчера, немного выпил, а потом… — Бахурка засмеялась и прикрыла ладонью рот. — А потом подвигается вот так по лавке, подвигается, — она снова засмеялась, — и говорит: «Ты, бабка, хоть и не семнадцатка, но еще многим семнадцаткам нос утрешь». Вот же черт старый, а?
Ганка согнулась еще сильнее, орудует тяпкой, на Бахурку и не смотрит. А та:
— Утру или не утру, но разве теперь девчата такие, как мы когда-то были? Ага, как бы не так! Теперь ничего не понимают и не умеют: ни кудель прясть, ни полотно белить, а уж к вышиванию ни у кого руки не лежат. Ну, еще ты, Ганка, славной девушкой была, что правда, то правда, а остальные — полова, не девчата. Они и засмеяться не могут как следует, и ногой ступить.
Ганка все полола, не поддакивая и не возражая. Пусть себе старая потреплет языком, если охота, если от этого ей утешение.
— И вести себя как должно нынче девчата не умеют. Вон у Кати Мурашко уже сколько женихов побывало? Молодая девушка, а так распаскудилась. Разве ж я такая, как она?
Ганке бы и дальше молчать, а она возьми и засмейся.
Бахурка спросила удивленно:
— Смешного объелась или надо мной смеешься?
— Объелась смешного, баба, не обращайте внимания.
Бахурка гордо поджала тоненькие губы и словно раздумывала: рассердиться на Ганку сейчас или на потом отложить. Должно быть, решила отложить и снова принялась рассказывать про нынешних девчат. Ганка полола согнувшись, думая лишь об одном: только бы не прыснуть — ведь забот не оберешься.
Несколько дней обходила бабку, где только видела. Бахурка и домой наведывалась, но Ганка или пряталась, или запиралась. Не хотела видеть старую, не хотела давать ей никаких советов: потом такое может быть, что и беды не миновать. Это только со стороны кажется, что Бахурка слабенькая да смирная, но когда дело дошло до жениханья да любви на старости лет, она готова всех считать врагами и соперницами.
Пряталась Ганка от бабки, а потом видит, что бабка тоже стала прятаться.
«Э-э, тут что-то не так», — подумала Ганка и зашла однажды к Бахурке. Старая сама мазала доливку, в хате пахло влажной глиной и кизяками.
— Зашла спросить, уж не болит ли у вас что…
— Болит, — невесело ответила Бахурка.
— А что?
— Все болит. Вот так, где только ни трону рукой — везде печет.
— Уж не простыли где?
— Не знаю. Может, и простыла. Делала всякие натирания, не помогает.
И снова принялась мазать доливку. И оттого что была печальна, казалась она Ганке совсем старой. Сгорбленная, худенькая, не волосы на голове, а седая печаль. У Ганки дыхание перехватило, будто на самую себя сейчас посмотрела…
— Бабушка, — заговорила через минуту, чтобы как-то развеселить Бахурку и себя. — А как там ваш ухажер, а?
— Какой? — удивленно спросила Бахурка.
— Да Роик, Степан, — не менее удивленно напомнила ей Ганка.
— А-а, — протянула Бахурка. — На что мне тот лодырь сдался! Да он еще и слепой на один глаз.
— Но ведь другим видит… — возразила несмело.
— Чего он там видит? Ничего он не видит! Я его напоила, накормила, а он про меня сплетни распустил…
— Какие сплетни?
— Что и глухая я, что и песок из меня сыплется… А что, я силком заставляла его приходить? Обходилась без него — и обойдусь. Сам приперся! Сам сел на лавку, — показала рукой, где Роик сидел, — поставил ружье меж коленями… Э-э, если б знала, так и на порог не пустила бы.
— И не жалейте о нем. Для чего вам такое чучело? Лучше сразу разорвать, чем потом мучиться.
— Конечно. Пусть другие с ним мучаются… А я рада, что сды́хала… Теперь он будто к тетке Густе сватается. Говорил, мол, и моложе меня она, и хата у нее новее, и хозяйка из нее проворнее, — бабка вытерла кулаком глаза, прибавила, всхлипнувши: — А из меня уже, говорит, песок сыплется…
— Да будет вам, бабушка… Для чего вам на старости в хате забота такая? Тут как бы самою себя доглядеть, — успокаивала Ганка.
— Конечно, тут как бы одну себя обиходить… А он же одноглазый, ни к чему не пригодный, уже только земле кланяется… Только и слышала бы от него: накорми, то подай, это сделай. Э-э, пусть ищет поглупее.
Поговорили про всякую всячину, и Ганка ушла. А через несколько дней встретилась с Бахуркой на родинах у Дуси Лаврущенко. Все поздравляли роженицу с сыном, поздравляли также отца, а потом немного выпили — и разговор пошел, пошел, пока до Бахурки не добрался. Кузнец Панас, который уже обжился в Збараже, любитель поболтать да посмеяться, расспрашивал бабку:
