— Доченька моя, — обнял ее Македон, — ты свою маму проклинаешь?

Саня удивленно зыркнула на мать, пробежала взглядом по всем лицам — и ничего не сказала.

— Тебе хорошо живется? — допытывался объездчик.

Саня утвердительно кивнула головой.

— Мама тебя любит?

Девочка чуть приметно улыбнулась и опять кивнула головой.

— А ты ее?

Улыбнулась широко и закивала чаще.

— Так ты ее не проклинаешь?

Саня скривила губенки, вырвалась от дядька Македона и побежала к подружкам. Оттуда она поглядывала на взрослых, словно надеялась, что ее опять позовут, но про Саню сразу же забыли. Дядько Македон чувствовал себя победителем в этом споре, Стефанишина, притихшая и словно бы запечалившаяся, потом сидела уже тихо, понурившись и никуда не торопилась. Прислушивалась к разговорам, порывалась даже что-то свое вставить, но так ничего и не сказала.

— Спеть бы, — предложил Глемездик, когда уже стемнело.

На него осуждающе зашикали. Глемездик вобрал голову в плечи и надулся как сыч. Начали расходиться. Мужчины ушли сразу, а женщины уже после них — нужно было поговорить еще о том о сем.

Последней, забрав с погреба иконку, ушла Бахурка.

Жить в селе и не держать кур — это, наверно, только безголовые умеют. Курица — не поросенок, за ней и ухода-то меньше. Дал ей горсть каких-нибудь высевок, налил в черепок воды — и на весь день. А если она сдохнуть не хочет, пусть сама поищет себе корм, мало, что ли, червяков в земле? Пусть в навозе покопается, пусть на траве попасется. Известно, не без того, чтобы в чей-то огород не забежала да не покопалась там. Но ведь не только Ганкины куры в чужой огород забредают, к ней тоже поклевать бураки да лук чужие куры наведываются.

Живут в Збараже без коровы, живут без свиньи, но без кур — никто. Даже старая бабка, почти совсем слепая, — даже такая держит нескольких кур. Все-таки яйцо и продать можно, всегда купят, и самому съесть. Придет к тебе ребенок каких-то родичей, так что ты ему дашь? Нет коржика или пирожка — вареное яйцо сунешь в руку.

Иметь кур — не сложно, потому что они сами и пасутся, и несутся, и цыплят высиживают. Но уж если есть куры, нужно иметь и хороших соседей. Можно, конечно, и при плохих держать, но тогда уж будет мука.

У Ганки кур было не очень много, но и не мало. Гусей дети пасли, а куры — всегда на воле, поле ведь рядом. В жнивье или осенью куры ходят такие жирные, квохчут сердито. Свежие яйца всегда в хозяйстве водятся, а зимою, в холода, перед тем как птица от морозов станет легче перышка, — Ганка режет кур. Немного сами съедят, немного продаст, — вот оно хоть и не совсем легко, но все-таки легче. А бывает среди зимы, когда уже все куры перестали нестись, — вдруг одна и снесется! Радости тогда! Курицу эту подкармливают, гладят и каждую минуту щупают: а может, она и назавтра с яйцом?

Летом, если за курами не следить, так они теряют яйца всюду: в кустах, во рвах, по чужим огородам. Если их сразу не приучить нестись в кладовой — беда. Тут уж без мешка не обойтись. Напихаешь их полно в мешок, они там и толкутся полдня, а некоторые и до вечера, пока не снесутся.

Ганкины куры тоже, бывало, хаживали по соседним хлевам и огородам. Ну, если заметит Ганка, пойдет и поймает, но ведь не всегда устережешь. Курица может снестись там, где ей вздумается. А разве не бывало так, что приходил кто-нибудь из соседей и говорил, что его чубатая несется в Ганкином хлеву, в то время как Ганка никогда там не видела ни одной чужой курицы.

Но пора рассказать про рябую. Начинала она нестись чуть ли не первая, но скоро переставала, квохтала и все устраивалась на гнезде. Каждый год так. Ну, известно, Ганка сгоняла ее с гнезда, — для чего ей туча молодняка? Лишнего не нужно. Однако в этом году рябая повела себя хитро и умно, даром что курица. Но неслась не в кладовочке, не в хлеву, а когда Ганка щупала — всегда уже без яйца была. Женщина пыталась выследить, где ж она несется, но рябая была не из глупых. И вдруг исчезла. Ганка думала, что совсем она пропала, сначала расспрашивала и узнавала у соседей, а потом и вовсе перестала искать рябую. Нет так нет, не убиваться же ей по курице, как по родному ребенку.

А рябая и вправду не из глупых была. Неслась на огороде у Гомозов и там же цыплят высидела. Никогда бы и не узнала об этом Ганка, если б кто-то из соседей не сказал:

— А ты к Мартохе загляни, там твоя рябая уже целый выводок водит.

Ганка сначала не поверила: где ж это видано, чтоб ее курица да кому-то цыплят выводила. У других людей, может, и не выводила, это так, но разве Тодос и Мартоха не перенесли Ганкину межу? От них можно всего ожидать.

Давно уже не ступала Ганкина нога на этот двор, но беда заставила снова ступить.

— Здравствуйте, — сказала так любезно, словно они и не молчали полтора года меж собой. — А где тут моя рябенькая?

Мартоха толкла что-то в корыте для свиней. И хоть бы тебе повернулась, будто оглохла.

— Так говорите, что приманили мою рябенькую, ага? — все допытывалась Ганка, и голос ее, как никогда, был сладок.

Мартоха, казалось, оглохла до самого судного дня. Но Ганка уже услышала квохтанье в закоулке между хатой и погребом и подалась туда. Правда, ее рябая, похудевшая какая-то, словно ощипанная, гребла лапами, а возле нее пушистыми одуванчиками цвели цыплята. Они перекатывались, что-то клевали, — и было их не так уж и мало, если присмотреться.

Ганка протянула руку, чтобы поймать их в передник, — и у Мартохи внезапно появился слух, взгляд и прорезался голос. Она проворно подскочила к погребу и грязными руками принялась отпихивать Ганку.

— Я к тебе во двор не иду? — спрашивала она гневно. — Ты скажи, или я к тебе во двор хожу?! Перестала по воду ходить? Перестала!

— Тю на вас, бабка…

— На своих детей будешь тюкать.

— Как же так вы можете говорить? Вы — святая да божья, — кольнула Ганка.

— Цыплята мои, не лезь, не отдам!

— Как же это так: из-под моей квочки да ваши цыплята?

— А так! Потому что в огороде мои куры неслись, а твоя рябая только пришла и посидела. Иди, пока шум не подняла!

Так от самой Мартохи и узнала Ганка, где пропадала рябая. Если б знать, так выследила бы, забрала из гнезда на чужом огороде. Видали, какая Мартоха хитрая: дождалась цыплят и забрала.

— Тю на вас, бабка! Ваши куры и не вылазят из курятника, кто этого не знает? А на огороде неслась рябая, она и высидела.

— А у тебя есть черные куры, а? Вон видишь, один черный цыпленок!

— Зато у меня черный петух есть!

— А вон тот, с серо-желтой головкой?! У меня ж петух такой!

— Зато у меня аж три серо-желтые курицы! Отдавайте, бабка, наседку и цыплят, побойтесь бога!

— Рябая на моем огороде кублилась, картошку выдирала, на моем огороде высиживала — и отдать?! Не отдам, она уже моей стала!

— Вон ваши куры по моему двору ходят, но ведь от того они моими не стали.

— Моя рябая, мои цыплята, не отдам! Где это видано, средь бела дня грабят!

— Бабка, и чего вы валите с больной головы на здоровую? Лучше не мешайте, — Ганка оттолкнула плечом старуху и нагнулась, чтобы собрать шустрые одуванчики в передник.

Совсем, кажется, легко оттолкнула, но Мартоха упала на землю, задрала синие тощие ноги, — и закричала:

— Ой, убивают! Ой, дух мне отбила! Ой, на жизнь мою покушается! Что же я ей плохого сделала, что она меня топчет!

А Тодос, наверно, в окно поглядывал украдкой — показалось Ганке, что не раз забелела там его борода. Выскочил из хаты и, выставив перед собой палку, с безумными глазами, губами дрожащими двинулся прямо на Ганку. Быстро перебирал ногами, — куда только девалась его степенность! Хорошо, что Ганка отшатнулась, а то так бы и вогнал палку ей в грудь.

Остановился, подойдя вплотную, и руку поднял, будто нечистого хотел перекрестить.

— Сгинь, баба безумная, — произнес грудным сочным голосом. — И не вводи во искушение…

Мартоха уже не дрыгала ногами — сидела на земле и с интересом поглядывала на них. Потом встала, стряхнула кизяки с юбки — и снова к погребу: не давать наседку и цыплят.