— Вы, бабушка, всех бы святых принесли, — кинул Глемездик.

Старуха не ответила, но ее защитили — неожиданно заступился кузнец Панас:

— Пусть!

Глемездик принялся оправдываться:

— Да пусть. А мне что? Да мне ничего.

Возле рядна потеснились, давая место Бахурке. Баба опустилась — и словно вгрузла в землю. Печаль ее гнула книзу, голова вяла от тоски.

— Не печальтесь, баба, — молвил Тюпа, подмигнув. — Хуже, чем было, не будет.

Кто-то сказал, что нужно было бы позвать Тодоса: как-никак, а к богу он стоит ближе. Во всяком случае, ближе, чем все колхозники Збаража. Ганка ничего не сказала — если хотят, пусть позовут Тодоса, а только она к нему не пойдет. Но звать почему-то никто не пошел. Правда, разговор сразу же на божественное перекинулся.

— Ей-богу, — заговорил своим певучим, почти женским голосом Македон, — если б кроме этого света да еще тот свет был, я бы от него не отказался.

Жена Македона Ликора при этих словах смущенно улыбнулась: мол, вон чего тебе захотелось. Молчи уж лучше, а то смеяться будут.

— А как же там, на том свете? — спросил Глемездик. — Тоже, наверно, колхозы, тоже, наверно, за трудодни работают?

— Чего вы боитесь! Вы ж в лавке работаете, так и на том свете попадете в лавку, — сказал Тюпа.

— А ты, конечно, в бригадиры! — отрезал продавец.

— Меня, должно быть, переизберут.

— Где — тут или там? Вот если б тут!

— А я махал молотом, так и там махать буду? — как-то даже удивленно спросил у всех Панас. — Ну что ж, пускай. Я не против.

Степан Роик слушал-слушал, хмурился, чесал затылок, а потом:

— Как же это так? Если мне глаз выбило, то на том свете я так и останусь без глаза?

Будто и поминки, тут бы тихонько разговор вести, но все вдруг захохотали.

— Поищи на том свете свой глаз, он там где-то светит!

— Только поторопись, чтоб другие не украли!

— А разве и там крадут? — спросил объездчик Македон.

На минуту все замолкли. Раздумывали — крадут там или не крадут.

— Хватит вам, хватит! — сказала Ганка. — Давайте поминать, чтоб им земля пухом была, а то сцепились…

Тут и отозвалась Бахурка, на Ганку глядя.

— А вдовы как же? — спросила. — Встретятся ли там со своими мужьями? А дети с отцами?

— Встретятся! — твердо пообещал Тюпа.

— Эх, если бы так, — покачала головой старая.

— А если там Волох уже к другой пристал в примы, а? — пошутил Глемездик.

Боль схватила Ганку за горло, она почувствовала, что сейчас заплачет, — быстро поднялась и пошла в хату. На Глемездика сразу насели:

— И нужно же вам такое молоть!

— У нее Волох такой, что и на том свете не пристанет. И Ганка такая же точно!

— У Глемездика только одно на уме.

— Вот спрашивают у парня: про что ты думаешь, глядя на камень? А я, говорит, все время про одно думаю: про молодиц.

Никто не засмеялся. Кто-то побежал за Ганкой в хату. А она уже идет навстречу. Несет в руках миску с лапшой, а глаза сухие, будто ничего и не случилось.

И в этот момент заметили Клару Стефанишину. Только что, видно, из города: в одной руке полная сумка с покупками, на другой — плащ. И плащ тот чудной: под ним ни от дождя не укроешься, ни в холод не согреешься. Клара от села отстала, а к городу не пристала, да вот хоть плащ себе никудышненький добыла. Она, наверно, и прошла бы мимо Ганкиной хаты, да кто-то позвал. Остановилась и стояла в нерешительности: идти ли ей своей дорогой или ответить на приглашение. Рыженькие ее брови вздрагивали, и остриженные рыжие волосы тоже, казалось, дрожали.

— Ну, садись, садись, Кларка, — говорил Степан Роик, когда она наконец подошла. Подвинулся, давая место. И лишь села Клара, попробовал обнять ее одной рукой.

— Еще что, — совсем не сердясь, сказала Клара и отвела его руку.

— А чего?! — надулся, как индюк, сторож.

— Того, — пояснила Клара.

— Нынче поздненько ты из города, — сказал ей Тюпа. И подмигнул — ну совсем так, как он недавно подмигивал Бахурке.

— Машин не было, так пока добралась… А что это у вас такое? — Ей объяснили. Стефанишина выслушала, провела по рыжим своим бровкам, словно распрямляла их. — А я и не знала…

— Откуда же тебе знать? — упрекнул Македон. — Сколько вон детей подрастает в Збараже, а ты и не каждого знаешь.

Ликора при этих словах густо покраснела и стала внимательно рассматривать рядно.

— Не каждого, — легко как-то согласилась Клара.

— А городских уже изучила?

— И городских не знаю.

— Вот то-то и оно: ни тут, ни там.

Кларе надоели приставания — не ответила.

— А разве не так? — липнул Македон.

Клара умоляюще посмотрела вокруг, будто просила заступиться. Но в селе ее недолюбливали, поэтому никто не вступился.

— За вами не угонишься, — сказала, жалея, что свернула в Ганкин двор.

Ликора быстро заморгала, — взяла корочку хлеба, но не донесла до рта, положила назад.

— А ты и не гонишься! — пел своим женским голоском Македон, повышая тон, чтобы все слышали. — Не очень ты гонишься! Сюда — круть, туда — верть! Вот и все.

— А вам-то что? — кривилась Клара.

— Мне?! — вскрикнул Македон. — А кому ж тогда дело, как не мне? Разве я не твой дядька?

— А-а, десятая вода на киселе…

— Нет, ты скажи, чего это ты летаешь? Почему мужа не имеешь, как наши бабы? Почему детей нет? Не хочешь пеленки стирать, ухаживать не хочешь?

— Не хочу, — с деланным спокойствием ответила Стефанишина. И стала ложкой ковырять в студне.

— Лучше ты, чем другие, или умнее? Или больше у тебя хитрости в жизни, а?

— И не лучшая, и не умнее. И хитрости нет.

— Тогда что же?.. Вот мы посходились тут. У каждого есть кого помянуть. У Тюпы вон двух братьев скосило, словно и не было их. У Глемездика сын лежит где-то в Пруссии, у Роика двух девчат забрали в Германию, только он их и видел. У Ганки сироты вон растут — не сироты, а слезы. Обойди весь Збараж — у каждого такое, что не расскажешь… Ну, а ты? А ты чего ж никого не народила? Вот признавайся!

— А для чего? — совсем тихо спросила Стефанишина, и губы ее побелели и утончились. — Чтоб поминать вот тут?

— Что? — не понял Македон.

— Родить, чтобы потом поминать вот так, да?

— Хоть бы и так! — не нашел ничего лучшего разгорячившийся Македон.

— А я не хочу.

— Не хочешь?! — уже совсем по-дурному приставал к ней дядька.

— Конечно. Разве Тюпе хорошо оттого, что у него двух братьев скосило? Или Роику есть радость от его девчат? Нет и не было. Даже хуже оттого, что детей своих имели. А если бы не было их, то и горя они того не слышали бы и не видели. Так для чего же их иметь? Чтоб покалечило, чтоб убило, чтоб маяться им на чужбине? Для чего ж их иметь? — аж вскрикнула Клара.

Никто не ответил, а Македон только рукой махнул. Мол, что с дурной бабой говорить: ты ей про одно, она — про другое, ты ей про панских гусей, а она тебе про панского подпаска!

— Не всем же одна доля… — проговорил Тюпа.

— Не всем, — согласилась Клара и провела пальцами по бровям, словно разглаживала их. — Тебя не убило. А твоим убитым братьям от этого легче?

— Не всегда же и убивать будут, — встрепенулся Македон. — Разве теперь так, как недавно было? Не так!

— Не война, так другая беда, разве угадаешь? А только без беды никогда не обходилось.

— Э-э, молодица, — покрутил головой Тюпа, — чем так жить, лучше совсем не жить.

— Это почему же? — не согласилась Клара. — Я сама по себе. Какая есть — такая уж и есть. Что имею — то имею. Но детей родить для беды — не хочу. Не хочу, чтобы их убивали, калечили. Не хочу, чтобы потом мои дети проклинали и жизнь, и меня, которая родила их.

— Тра-та-та-та! — оборвал Македон. — Ты в городе научилась говорить, а слушать совсем разучилась. Санька! — крикнул он, увидя Ганкину девочку, которая вместе с другими детьми крутилась поблизости. — А ну-ка, иди сюда!

Саня смело подбежала — лицо блестит от возбуждения, глаза горячие.