Бахурка прибежала к Ганке растерянная, сама себя не помня, Ганка такою видела ее редко: баба хоть и не молодая уже, зато еще при здоровье, переживать ей нечего, потому что своей семьи нет. А тут…

— Идем ко мне, — стала просить, — идем ко мне, Ганка, я только за тебя и смогу спрятаться. Только ты мне и поможешь…

— Чем вам помочь? — спросила Ганка.

— Могилу в моем дворе, что под вишней-лутовкой, будут раскапывать.

— Конечно, будут.

— И моего солдата заберут…

— Пусть берут. Вместе им, баба, лежать будет легче, вместе всегда так.

— А разве ему возле моей хаты плохо лежать? Разве его не в моем дворе убило?.. Вылезла из погреба, гляжу, а он лежит и кровью подплывает… Или я за его могилой не присматриваю? Или цветов не сажаю, или не поливаю их?

— Никто на вас такого не говорит… Но ведь по-братски хотят положить их.

— Не отдам, — сказала Бахурка. — Я и так одна-одинешенька, а тут еще и убитого отдай… Иди, Ганка, со мной, а то, как они придут, ей-богу, не знаю, что сделаю.

Побежала Бахурка к своей хатенке. Должна была и Ганка идти — боялась, что бабка и в самом деле натворит такого, что потом не погасишь. По дороге к Бахурке присоединилось несколько человек — вот и собралась у нее во дворе толпа немалая. Старая взяла веничек, стала подметать вокруг могилы, там травку сорвала, там бурьянец вырвала. Потом стала поливать цветы. Женщины смотрели на нее и вздыхали. В самом деле, для чего обижать старую? Не было у нее никогда семьи, — вот нашелся в войну сын, да и того она в землю закопала. Так и жили они: солдат в могиле, а старуха в хате, и дальше пусть бы так было. Для чего обижать старую?

— Вы хоть знаете, кто он такой, откуда? — допытывались — Может, за эти годы родные его наведывались? Или разыскивал кто?

Бахурка ничего не отвечала. Печальная, тихая, сжала бескровные губы и опрыскивала цветы на могиле. Наконец отозвалась:

— Убили его, совсем ведь не пожил, так теперь и костям его не дадут спокойно полежать. Он для меня — как семья. Вот сижу в хате и знаю, что не одна. Или возвращаюсь откуда-нибудь домой, тоже как-то легче на душе: знаю, не в пустой дом иду, — он тут спит. Я даже разговариваю с ним. Рассказываю про всякую всячину, а он слушает и молчит.

— Так что ж он вам скажет…

Откапывать могилу пришли к Бахурке братья Сядристые, и сразу же за ними подкатила машина, из которой вышло несколько солдат с лопатами, милиционер и бригадир Тюпа. Солдаты сбились у ворот, смотрели на хату, двор, но дальше почему-то не шли. Люди, стоявшие под вишней, не сводили с них глаз. Милиционер же с Тюпой оказались бывалее и напористее, они подошли к толпе, поздоровались, и милиционер спросил:

— А где тут могила?.. Где хозяин усадьбы?

— Хозяина нет, — ответила Ганка.

— А хозяйка?

Ему показали на Бахурку.

— Да нет, может, кто помоложе есть?

— Вот это вся молодежь, — вмешался Тюпа.

— Ну что ж, — внушительно сказал милиционер и скользнул взглядом по огороду, небу, женщинам. И к солдатам, которые наконец подошли: — Начинайте.

Ганка думала, что Бахурка станет ругаться, плакать, спорить. Но та, побледнев, сгорбилась и смотрела на солдат так, словно хотела кого-то узнать среди них. Потом шагнула к могиле, припала к ней…

— Э-э, бабушка, — поморщился милиционер. — К чему так? — и положил ей руку на плечо — большую руку с желтыми прокуренными ногтями.

— Хватит, баба, хватит, — добавил и Тюпа. — Он ведь солдатом был, да и вот тоже солдаты пришли…

Бахурка встала и поплелась в хату. Ганка пошла за нею — боялась, чтоб не упала старая, чтоб не натворила чего. Бахурка села на лавку, но даже рук не успела сложить на коленях, как перешла на топчан. Но и тут не засиделась — к окну рванулась. Из окна ничего не могла увидеть: оно выходило на дорогу, припала ухом к стеклу, чтобы хоть услышать что-нибудь. Вдруг пошла к двери — и остановилась…

Женщины, сидя в хате, слышали голоса во дворе, топот, кто-то ходил под окнами, загораживая солнце, потом протопала вдоль хаты толпа, скоро заворчал мотор, машина двинулась и стала отдаляться, пока звуки ее совсем не растаяли. И тогда со всех сторон навалилась удивительная тишина — словно все вокруг стало немым и глухим. Скоро тишина стала звенеть в ушах — сначала едва слышно, будто залетело в ухо по комару, потом гудение густело, густело… и оборвалось — Ганка шевельнулась на топчане, и под нею жалобно скрипнула доска. Бабка посмотрела на молодицу, молодица на бабку; они обе поднялись и, тяжело ступая по доливке, которая будто засасывала их ноги, пошли к порогу.

День был солнечный, тихий, горячий; небо смеялось чистой голубизной, каждое деревцо, каждый кустик, росток каждый были улыбчивы и радостны. Кажется, такого ласкового и праздничного воскресенья не было никогда еще… Они свернули к вишне-лутовке. Тут, разнесенная и растоптанная ногами, лежала свежевыкопанная земля, и пахла она так, как пахнет ранней весной, когда только начинают копать огороды, когда сажают первую картошку. Яма была не засыпана. Сначала Бахурка боялась наклониться над нею, и Ганка боялась, но они все-таки превозмогли свой страх. На дне лежала сбитая зеленая листва, несколько спелых лутовых вишен, и от стены к стене перелетала бабочка с желтыми огоньками на крылышках. Бабочка поднималась все выше, пока не добралась до края могилы, потом вспорхнула — и понеслась над огородом, то взлетая вверх, то падая вниз, словно качалась на невидимых воздушных волнах…

Всех убитых свезли и похоронили далеко за полдень. Были произнесены речи, солдаты дали несколько залпов в небо, и мальчишки пособирали стреляные гильзы. Загрохотали машины — солдаты, милиция и начальство уехали. Остались одни збаражане. Женщины вытерли слезы и стали расходиться. Стали расходиться — и не разошлись, собрались группками по улицам и проулкам, на дороге замерли, разговаривая о том о сем, а больше ни о чем, — лишь вздыхая да вытирая рукавами жесткие глаза. Словно чего-то не хватало. Словно похоронили вот, отдали долг, — но все-таки что-то не так.

— Людоньки, — сказала Ганка женщинам, с которыми шла на Хацапетовку и не дошла. — Это ж и мой где-то вот так… После похорон следовало бы помянуть. У меня есть немного кислой капусты, солянку сготовлю — как-то и обойдется, идем ко мне.

Степан Роик, который был при этом, аж засиял от радости:

— Мне ж на пост идти, в коровник, но грех не помянуть убиенных. Идем, бабы!

Сонька Твердоступиха кольнула:

— Вы, дядько, и так каждый день поминаете.

Роик неожиданно обиделся:

— А тебе жалко, да?

— Да не жалко, — возразила Сонька. И, повернувшись, пошла прочь от толпы.

Ганка сказала примиряюще:

— И надо же вам так. День какой, а вы…

Колхозный сторож сверкал живым глазом:

— Она приманила — так пусть себе и идет. А среди вас все такие бабы, что одну лишь сырую землю приманят.

Казалось, женщины могли бы рассердиться на его слова. Но никому и в голову не пришло сердиться. Правда есть правда.

— Так идемте, бабы, — напомнила Ганка.

Пока дошли до Хацапетовки, к ним еще прибавилось народу, а когда до Ганкиной хаты добрались — и рядна наносили, чтобы расстелить, и студня, и жареного мяса, и печеного, и пирожков с ливером. Кузнец Панас пришел, дядько Македон со своей женой Ликорой, зашел дед Глемездик. Неожиданно явился и Грицко Кисель. Максим Тюпа — он неторопливо ступил во двор, молча присоединился к мужчинам.

— Садитесь, садитесь, — приглашала Ганка и чувствовала себя так, будто все сейчас собрались, чтобы помянуть ее Волоха. — Что бог послал…

Дед Глемездик мялся-мялся поодаль, а потом решился: вытащил из-за пазухи пакет, развернул — и два кольца фабричной колбасы положил:

— Сам ее не пробовал ни разу, пусть уж тут попробую…

Когда все разместились, пришла Бахурка. Калитка у Ганки всегда скрипит, в этот же раз и не пискнула. А только подняла Ганка глаза — видит, Бахурка стоит возле погреба, и взгляд у нее такой не людской, будто белены объелась старая. Все молча обернулись к старой и уставились в нее. Бахурка достала из-под темного фартука небольшую икону и, казалось, раздумывала, где бы это ее пристроить. Наконец сделала ямку над погребом и прислонила ее там.