Они наперебой принялись объяснять, что дали им вареники за помол.

— Сонька Твердоступиха дала? — удивилась мать.

Старший сын растолковал, что Сонька давать не хотела, тогда они сами потребовали.

— Потребовали? — почернела лицом Ганка. Взяла вареник, надкусила — с картошкой. И картошка уже прокисла, и тесто.

Дети, почувствовав недоброе, насупились.

Ганка ничего им не сказала. Молча принялась готовить ужин. Ее несвятая троица выскользнула потихоньку во двор и долго не появлялась. Пришли, когда на столе исходил паром суп.

И только были вылизаны миски, как младшая, Саня, не удержалась:

— Мама, а вареники?

Вареники с картошкой стояли нетронутыми, и дети с жадностью поглядывали на них.

Ганка все еще не могла вымолвить слова. Наконец сказала:

— А разве вы не наелись?

Грех им было врать, что не наелись. Но ведь и вареников страсть как хотелось.

— На чужие вареники разохотились? — продолжала Ганка. — А может, у людей еще какого добра много, так вы на все их добро будете зариться?

Иван первым опустил взгляд — догадался, к чему мать клонит, только Саня с Толиком смотрели на нее ясно и открыто.

— Мы ведь заработали, — отозвался Толик.

— Выпросили, а не заработали! — прикрикнула мать. — Или вы у меня нищими стали, что выпрашиваете? Или я вас прокормить не могу? А Иван? Это ты все затеял! Что молчишь?

Он пробубнил глухо:

— А чего она такая — пришла на наши жернова, мы ей смололи, а она бежать? Много тут таких шатается!

Ганка встала из-за стола — вот-вот шлепнет его! Но сдержалась.

— Ты выпросил, ты из рук вырвал! Или я вас этому учила? Не троньте чужого, крошки не троньте. А то руки отсохнут.

Толик невольно взглянул на свои руки и сразу отвел глаза.

— Где твоя гордость, Иван? Тебе меня не жалко? Как мне теперь на людей глядеть? Молчишь?

Она еще много сказала им в этот вечер: что должны быть уважительными, что должны быть работниками в этой жизни, а не дармоедами. И про честь говорила, про совестливость.

К вареникам так никто и не притронулся.

С тех пор, кто бы к ним ни пришел, Иван со своими меньшими братом и сестрой уже ничего за помол не требовали. Хотя, сказать правду, не совсем понимал он свою мать. Ведь не грабил никого, ведь за работу брал, чтобы семье помочь. А матери словно разум затмило, этого не заметила.

Ну что ж, раз так, то так, мать он послушает…

К ним все чаще стали приходить те, кому нужно было срочно смолоть, а с горсточкой на мельницу не побежишь. Может, потому, что добрые были Ганка и ее дети? Или потому, что мололи, не отказывались?

Как бы там плохо ни шли дела у Ганки, но шли. Вскоре на чердаке у нее стояло четыре таких больших листа стекла, что хоть сейчас режь их да в окна вставляй — весь мир станет видно. И покупала его Ганка не так, как столбы. Теперь уже никто ее не обманет.

Привезли стекло в сельмаг, вот она и купила. Хорошо, что как раз деньги у нее были.

Поставила стекло на чердак, так бы ему и стоять. Но нет же, нужно было зацепить. Явилась как-то Бахурка — они к тому времени уже помирились, — и зашел разговор про то, на сколько окон ставить хату — на четыре или пять. Ганка говорила, что всю свою жизнь прожила за тремя коптилками, так хотелось бы теперь построить хату такую, как у Дробахи, — на пять окон.

— Пусть будут маленькие, зато много.

Бахурка складывала молитвенно руки и доказывала:

— Это ведь тянуться и тянуться нужно, чтоб на пять окон, жилы из себя вытянуть. Зимой тепло уходить будет, да и ворам легче влезть, когда окон много.

— Воры не полезут — у меня красть нечего. А я уже и стекло купила, вон поглядите, сколько стекол можно нарезать из одного.

Когда спускалась с чердака, то ли перекладина на лестнице под ней выгнулась, или еще что — только выпустила она стекло. Весь лист разбился. Ганка принялась составлять кусочки, словно они могли срастись. Если б у Бахурки было больше ума, она сразу домой ушла бы. А то нет, стоит тут же в сенях, и вздыхает сочувственно, и говорит, что Ганка неосмотрительной была. Ну, железный, наверно, только бы не рассердился на нее, а Ганка ведь не железная.

— И что вас, баба, нечистая сила принесла? Сидели бы дома, так не пришлось бы мне показывать стекло.

— О, я, выходит, и виновата еще!

— Виноваты! Должно быть, глаз у вас недобрый.

— Глаза мои не нравятся. Так что, вырвать их мне?

— С бревнами тогда напророчили, а теперь вот… Идите, баба, и больше не приходите. Забудьте стежку к моей хате. Идите, идите…

И собирала разбитое стекло, — может, пригодится, может, стекольщики что-то придумают. А Бахурка ушла. Горько стало старой, хоть волком вой. Или она чего плохого хочет Ганке? Не хочет. И не виновата, что худо получается. Не иначе как нечистая сила тут замешана.

Хоть и прогнала ее Ганка, наказывала стежку к хате своей забыть, но Бахурка не забыла. Немного погодя принесла ей точно такой же лист стекла, как тот, что разбился. Ганки дома не было, куда-то выскочила, так Бахурка поставила стекло в сенях возле лестницы, а сама проворно шмыгнула со двора, рада, что ее не видели. И весь тот день, и следующий одного побаивалась: не принесет ли Ганка стекло назад, Бахурке, — ведь сразу догадается, кто его принес.

Но Ганка не принесла стекло ни в тот день, ни на следующий. Должно быть, успокоилась. Бахурка чувствовала себя так, словно второй раз на свет родилась.

Посреди Збаража стояла когда-то большая церковь. Такой церкви не было не только в окрестных селах, но и в самом Турбове. Во всяком случае, так утверждают старушки, которым теперь, чтобы послушать службу божью, приходится бить ноги в Новую Греблю. Збаражскую церковь разнесли во время коллективизации, одни говорили, что, мол, нужно было построить школу в самом Збараже и в Новой Гребле, а материала не было. Да и активисты как раз тогда объявились в артели, их тоже следовало обеспечить. Вот и разнесли церковь, а из того кирпича возвели в селе двухэтажную семилетку, дали кирпич и в Новую Греблю, да и для своих активистов хватило — жили они теперь хотя в сырых и холодных, но зато в собственных кирпичных домиках.

А на выгоне, где когда-то стояла церковь, образовались рвы и ямы, дно которых устилали битый кирпич, камни, комья известки. В этих ямах весной играли дети, грызлись между собой коты и собаки, а по утрам к этим ямам хозяева сгоняли скотину в стадо. Ямы постепенно зарастали бурьяном, мельчали: сюда свозили и ссыпали мусор и всякий хлам. Было время, когда мимо ям боялись проходить и старые, и малые: нашли здесь убитого человека, чужого, никто его не знал, и сколько ни бились, чтобы установить, кто порешил, — так и не смогли узнать. Труп увезли в район, история эта стала забываться, скоро и совсем забылась, и не прошло много времени, как в ямах снова играли дети в войну, разбойников, в «разбитого царя».

Так вот, на этом выгоне появились землекопы, начали рыть яму — длинную и широкую. Когда у них спрашивали, что тут должно быть, землекопы — братья Сядристые, оба коротконогие, круглоголовые, пухлогубые, — едва ли не в один голос отвечали:

— Поживете — увидите.

— А все-таки? — настаивали збаражане. На что ответ был еще загадочнее:

— Да вот поживете — и увидите.

И вправду, пожили и увидели. В Збараже было несколько могил прямо у самых хат. В войну, бывало, где солдата убило, там его люди и хоронили. Была такая могила в поле, под самыми Лисками, где похоронили останки нескольких летчиков: уже война далеко-далеко откатилась, а самолет летел и упал. От летчиков остались только клочья и рука. Нечего было даже хоронить. Мокрую, окровавленную землю собрали и в землю же ее и схоронили…

Вот в районе и надумали: раз солдаты вместе воевали, следует похоронить их в одной братской могиле.

Похороны были назначены на воскресенье. В село понаехало милиции, молоденьких солдатиков с духовыми трубами, а также солдат с карабинами, приехали на легковых машинах их командиры и отдельно — районное начальство в длинных габардиновых макинтошах и широкополых шляпах. Казалось, следовало бы печалиться, однако почти на всех лицах было возбуждение, словно дождались наконец долгожданного праздника. Председатель колхоза тоже надел габардиновый макинтош — в нем он в селе не ходил никогда, считал, что здесь не для кого одеваться, зато когда выбирался в район или в область, непременно брал с собой. Там, в районе или в области, он хотел и сам себе и другим казаться тоже не абы каким начальством.