Ночью выпал снег, деревня стояла такая красивая, точь-в-точь невеста под фатой, готовая к венцу. Только наш двор, казалось, был в трауре: на марани покойницею лежала недавно срубленная Хазарула, огромная, изуродованная, с поломанными ветвями. Понурясь, поднялся я на марани и, прежде чем обрубить ветки, присел на сруб. Присел, пригляделся и окаменел: из рассеченных жил поверженной яблони сочилась кроваво-красная влага.

— Бабушка! — закричал я.

— Чего тебе? — выглянув из дома, спросила она.

— Поднимись сюда на минутку.

— В чем дело?

— Поднимись, сама увидишь.

— Что это? — спросила она в изумлении.

— Наверно, кровь дерева, — отвечал я дрогнувшим голосом.

— Быть не может. Сейчас январь, все растения спят; соки забродят лишь в феврале, — сказала бабушка.

Она обмакнула палец в красную жидкость, понюхала его и вдруг испуганно взглянула на меня.

— Открой чури! — велела она.

Я тотчас снял камень и крышку с зарытого в землю кувшина, и мы с бабушкой глянули в широкое его горло. Квеври был пуст!

— О чудо свыше благословенное!.. Мать-прародительница, зерцало истины… Святая Мария, смилуйся над нами, бедными, не своди нас с ума! — взмолилась бабушка, голос ее дрожал.

Воздев руки к небу, она медленно опустилась на колени.

Хазарула, содрогнувшись от холода, открыла глаза. Ей, в непривычном ее положении, мир показался опрокинутым вверх дном. Она удивилась. Сперва она обвинила во всем диковинную красную влагу. Но тут увидела сидевшего на срубе понурого парня, облокотившегося на топорище, а чуть поодаль, у раскрытого кувшина, на невообразимо белом снегу коленопреклоненную старуху в черном с воздетыми к небу руками. Увидела и поняла: она, Хазарула, мертва. И закрыла глаза.

Уже навеки.

— Обождал бы минуточку, глядишь, и я с тобою…

— Я спешу, милая.

Это «милая» прозвучало холодно, даже неприязненно, хотя никуда Витаутас не спешил.

— Обожди чуточку, я сейчас, быстро-быстро…

Он промолчал. Лучше не возражать, а то Дана станет канючить, уговаривать, потом битый час будет причесываться, роняя заколки. На улице, едва спустившись с лестницы, вдруг хватится, что забыла шарфик или перчатки, пройдут пару шагов — новая беда: петля на чулке спустилась! Ох, ах — начнет оглядываться назад, то и дело выворачивая голову, словно ей кто ножом в спину ткнуть собирается. А виноват во всем будет, конечно, он, только он! Нет, ни словечка упрека она не кинет, лишь нахохлится и всем своим постным видом даст ему это понять. И придется жалеть ее, вместо того чтобы выложить досадную правду.

— Ладно, обожду, — неохотно буркнул Витаутас. Воскресная прогулка все равно испорчена.

Поразительно, но на этот раз Дана быстро сунула ноги в выходные туфли, в одно мгновение провела помадой по губам и напудрила нос. И шарфик не забыла. А самое главное чудо — коварные петли капрона не подвели! Витаутас даже подивился ее проворству, а она улыбнулась и зарделась от удовольствия. Подчеркнуто вежливо пропустил даму вперед. Острые каблучки беспечно зацокали по цементным ступенькам, словно обрадованные тем обстоятельством, что их хозяйка избавлена от обычных хлопот: закрыть дверь, проверить, хорошо ли она заперта. На улице их залило теплое, несущее удивительную бодрость осеннее солнышко, обступил багрянец кленов и волнующий запах разогретого асфальта.

— Какое солнце, Витукас, взгляни только, какая красота! Нравится?

Не слова — голос напоминал ему что-то давнее, забытое.

Сквозь слой пудры пробивался живой цвет ее лица, глаза и губы поблескивали, словно отполированные солнцем. И не обратилась, как обычно, «отец» или «Витаутас» — сказала ласково: «Витукас». Раздумывая о непривычном звучании ее голоса, он как-то не уловил сразу смысла слов жены.

И сам, слегка запнувшись, ответил не всегдашним «да, мать» или «действительно, Дана», а, тронув рукав ее плаща, кивнул:

— Правда, красиво, Дануте.

Она снова зарделась, словно услышала комплимент — не городу и погоде предназначенный, а ей самой. Ведь Витаутас мог бы и ей сказать нечто приятное — как славно твои каблучки постукивают, будто полечку танцуешь. Не сказал, добавил что-то другое, тоже доброе, и щеки Даны совсем распылались.

— Надо бы тебе почаще на свежем воздухе бывать, женушка!

— Что ты, я и так много гуляю. Бывает, несколько раз в день по магазинам бегаю…

Значит, как-то не так сказал, раз Дана не поняла, хотя он и сам еще не до конца понимал, что хотел сказать. А от ее ответа повеяло бытом, повседневностью, слова не вызывали отклика, только подрагивающий голос упорно что-то напоминал ему. Что же? Может, такой же солнечный день, а может, напротив — хмурый и ненастный… Или не день, просто некое не нашедшее выражения, попусту растраченное, растаявшее чувство?

Они подходили к центру, все больше машин, прохожих, шума, и все это тоже сливалось со словами, которых он не сказал ей. Теснились дома, толпа шумела, бурлила, поблескивали оконные стекла, но ничто не нарушало прелести этого дня.

Масляно стелился асфальт мостовой, пламенели листья деревьев, встречные женщины, как одна, казались красивыми и молодыми.

— Забегу за хлебом и мясом, а потом в парфюмерный. Подождешь?

Ну вот, так и знал! Сейчас начнет шнырять по магазинам, потом будет тащить разбухшую от продуктов сумку, перегнувшись на один бок. Окончательно испортит прогулку. И поплетешься домой вместо того, чтобы насладиться погожим днем.

Витаутас поморщился, но от раздраженного замечания воздержался — его еще не покидало странное чувство, возникшее от невысказанных слов. Дана же была целиком озабочена покупками: вспомнила, что холодильник пустой. Погрузившись в хозяйственные заботы, уже убегая, торопливо бросила:

— Погуляй тут, газеты купи. Встретимся на солнечной стороне… На солнечной! Запомнил?

— На какой солнечной стороне? — удивившись, переспросил он, но эти слова почему-то продолжали звучать в ушах. И не мог от них отделаться, словно был тут какой-то сокровенный смысл. Больше всего тревожила дрожь в ее голосе. Может, сам ее, эту дрожь, выдумал? Или действительно доносилась она из забытой, манящей дальней дали?

— Около книжного? — крикнул он ей вслед, желая избавиться от неясного, томительного предчувствия.

Дана не расслышала и только повторила:

— На солнечной!.. Жди меня на солнечной стороне! — Цокая каблучками, перебежала улицу — это цоканье как бы вторило ничего не значащим словам «на солнечной стороне». У дверей гастронома обернулась, встретилась с ним глазами, умоляя дождаться в условленном месте, если она и задержится немного.

Ну к чему ляпнул он, чтобы она почаще гуляла, ведь совсем не это было на уме? Только теперь сообразил, что хотел сказать еще в начале прогулки: хотел похвалить ее красивые глаза, какие, мол, они яркие, пусть почаще смотрит вокруг удивленными расширившимися зрачками, будто видит больше, чем можно увидеть…

Дана исчезла, не догонишь и ничего не скажешь. А ведь ее бы обрадовали его слова.

— На солнечной стороне, — повторял про себя Витаутас, стараясь запомнить место встречи, чтобы ненароком снова не обидеть жену. — На солнечной стороне…

Он осмотрелся вокруг: дома, люди, машины. Перед ним, на той стороне улицы, расстилалась густая, широкая тень, темная и прохладная, как река. Хорошо бы медленно плыть по этой реке-тротуару, где не встают перед тобой никакие вопросительные знаки, одни лишь вывески, витрины, привычно и понятно мелькающие разноцветные сумочки…

Почему не договорились они встретиться в тени? И где эта солнечная сторона? Господи! Да ведь он же на ней и стоит — тротуар залит солнцем! Рядом красные автоматы с газировкой, по липким от сиропа стаканам ползают осы. Это же очень просто — «солнечная сторона». Теперь не забудет. Неприятно только, что осы ползают по стаканам… Впрочем, почему неприятно? Ведь эти осы — последние. Как и теплое солнце, как запах разогретого асфальта…