Дмитрий Павлович взял кружку, кто-то налил туда из фляги, обшитой сукном, с медным колечком и карабином. «Тоже фронтовая», — отметил Дмитрий Павлович и почему-то вспомнил свой исцарапанный телефонный аппарат.

— Получай, — сказал Гоша, сунув Дмитрию Павловичу толсто отрезанный кусок докторской колбасы и детскую шоколадку.

— И как тебе служится, Палыч, на кадрах?

Согреваясь от выпитого, веселея, Дмитрий Павлович неопределенно пожал плечами, вопросительно посмотрел на Свилезатова — мол, к чему такой вопрос?

А тот продолжал:

— Боевой, вижу, человек, а сидит, понимаешь, там, свой талант маскирует… Ловко ты водную преграду форсировал…

Все сдержанно засмеялись, Дмитрий Павлович тоже улыбнулся.

— Мы только еще мозгами шевелили — как быть, — сказал Федор, — а он, гляжу, бултых! И тама. И лапти сушит. Слыхали, как семеро вятских в проруби кисель заваривали, а после лапти стали сушить? Дело, значит, было так…

— Да слыхали, слыхали! — нетерпеливо перебил Свилеватов и неожиданно для Дмитрия Павловича предложил: — А если тебе к нам в бригаду? Нам люди во как нужны, сам знаешь…

— Не всякие люди, — ревниво заметил парень, наливший из фляги, — всяких мы не берем. У нас народ правильный подобран. С которым, бригадир говорит, куда хошь идти можно.

Дмитрию Павловичу стало хорошо то ли от выпитого, то ли от этих слов, то ли от того, что был он среди ребят, чем-то похожих на тех, из его орудийного расчета. И ему захотелось водить с ними дружбу, встречать праздники, советоваться, жить по соседству. И, как они, работать с металлом, сваривать тяжелые, неподатливые штыри, и чувствовать, как они меняют форму, превращаясь в разнообразные хитрые переплетения, без которых станцию не построить.

Но тут же он подумал о Валерке, о Клаве, о секции в новом доме, которую отдадут кому-то.

— Так я бы не против, — сказал осторожно. — Только дела у меня такие, ребята: семья! А в учениках у вас сколько ходить? Год, а то и больше…

— Да кто тебе сказал? За год мастером тебя сделаем. Я сам тебя учить буду, — заверил Свилеватов. — Через три месяца сдашь на разряд. Поставим тебя сварщиком…

Дмитрий Павлович слушал молча, скрывая волнение.

— Ты не сомневайся, — продолжал Свилеватов, — бригаду нашу все знают. И навстречу пойдут, в случае чего. Ну, согласен?

Вместо ответа Дмитрий Павлович отрешенно протянул Свилеватову руку. И в это время зажглись огни вокруг котлована, засветились окна домов, все радостно зашумели, а Гоша даже закричал «ура!».

— Ну, теперь порядок, — сказал прораб. — Восстановили главную! Теперь и насосы поднимать не придется. Побегу к электрикам. А тебе, Шеменев, спасибо от лица руководства. Начальнику строительства доложу.

А еще через два дня Дмитрий Павлович, одетый в брезентовую куртку и такие же брюки, зажав в руке держак сварочного аппарата и прикрывая лицо щитком, неумело тыкал электродом в скрещенные арматурные штыри. Из-под электрода фонтаном разлетались искры, металл потрескивал, податливо плавился, послушный действиям Дмитрия Павловича, и застывал намертво, свариваясь с другим металлом.

Дмитрий Павлович был захвачен новым, непривычным еще делом и радовался этому делу, хотя Свилеватов, стоявший рядом, одергивал:

— Постой, Митя, постой! Держи инструмент крепче, а сам-то, сам-то не напрягайся. Свободней держись. И электродом не тычь. Не тычь, говорю. Веди как пером по бумаге. Во, это совсем другое дело. Вот, вот! Получается помаленьку…

Вечером Дмитрий Павлович возвращался из котлована вместе со Свилеватовым, Федором Подзоровым, Иваном и другими ребятами из бригады, и Гоша все спрашивал:

— Что ты улыбаешься, Палыч? Как майская роза лыбится и лыбится. Клава, что ли выехала? Темнишь ты чегой-то!

— Темню, темню, — отвечал он и весело думал о том, что сегодня же напишет письмо Терентию Малкову. И еще он думал, что человеку надо хоть раз в жизни решиться и обрубить все постромки, которые держат тебя по привычке, а не по желанию, на давно уже освоенном пятачке, и вот так сразу шагнуть вперед, шагнуть в эту ли черную ледяную воду или еще куда-нибудь, чтобы найти верный путь к самому себе. К делу, для которого ты явился на эту землю.

Он и сам не мог сказать, когда открыл, что здешняя почва — самая лучшая в мире. Странно было смотреть, как он приседает, роется в ней, просеивает ее сквозь пальцы, как старый крестьянин просеивает зерно.

Еще его отец или дед отреклись от земли, или она отреклась от них — это до сих пор не совсем ясно.

Но так или иначе, у них был свой домик на этой земле, на берегу, в приморском городке. Отец возвращался из сухого дока, где работал, то днем, то ночью, как правило, чисто вымытый под душем, но иногда — и с масляным пятном на лбу, с потемневшей верхней губой, с почерневшими от копоти ноздрями, и тогда ему приходилось отмываться дома.

В глубине двора находился колодец, на дне которого блестела холодная вода. Но в самые жаркие месяцы колодец пересыхал. А так как без воды не обойтись, сын брал кувшин и ведро и шел в дальний квартал с большими белыми домами, где из колонок текла на тротуары хрустальная вода, пенясь, как лимонад.

Теперь за водой ходил отец. Потому что теперь пятна и сажу отмывал со своего лица сын. Соседским парням поливали матери, но в этом доме матери не было. Ее здесь уже и не помнили, все делали сами — топили печь, готовили на ней пищу, постигнув лишь одну кулинарную тайну, единственную, но очень важную: самое лучшее жаркое на свете — горячее жаркое. И какой бы ни была жизнь в этом доме, они всегда ели хорошее жаркое.

Старик говорил, что это относится и к морякам. Много разных работ в разных землях испробовали они, и каждая работа приносила доход, позволяющий прокормиться, но главной оставалась та еда, которая готовилась дома, самой лучшей была именно она. И просил сына не уходить в море:

— Пока можешь, держись за сушу. Держись, сынок, и только в крайнем случае уходи в море. Море помогает только тогда, когда суша выбрасывает человека. Иначе и оно губит и выбрасывает человека…

В глубине души старику хотелось, чтобы его сын вкусил плодов других меридианов. Так или иначе, но их род уже достиг края суши. Многие парни из дока уже ушли в плавание, из сухого дока не трудно перейти в мокрый, не имеющий конца-края, они и без того работали на корабельных палубах с пилами и щетками в руках, нужно было только оставить инструменты, а палубам — поплыть по волнам. Парни часто отправлялись в путь на этих палубах. Сын старика тоже собирался выбрать палубу получше, маршрут поинтереснее, но все колебался и медлил, пока в один прекрасный день не понял, что выбор уже сделан, что маршрут уже определен.

Ему предстояло плавание по суше, по книгам и еще по каким-то ориентирам, указанным другими.

Он никогда не думал о том, что мог бы вести других за собой, никогда не считал себя чем-то выше других. Он знал, что создан для работы и только для работы, но прежде чем взяться как следует за нее, он нередко смотрел дома в зеркало на свое лицо, словно хотел определить, не написано ли на нем чего-то значительного: волевых складок возле губ или каких-нибудь других признаков мудрости… Он даже обмерил свой лоб. Умные или талантливые люди обладают высоким лбом, а его лоб не был ни высоким, ни низким, таким же, как и у его отца. Теперь он гадал, почему в комитете решили, что он создан для того, чтобы учить и вести за собой таких же, как и он сам.

Сначала ему было жаль и сухого дока, и своей молодости. Были часы и дни, когда он вертелся, как на токарном станке; он словно слышал, как свистят стружки, видел, как они, снятые с него самого, кружатся перед глазами, как делается все тоньше и совершеннее его существо; он терпел, стиснув зубы, глядя на эти горячие спирали, на то, как они отливают стальной синевой. В такие моменты он допускал, что он сам приобретает такой цвет. И надеялся, что природа нашла для него уже свою более чистую, более точную форму.