— Не надо было отпускать этого хлюпика, — говорит рабочий, выкладывающий бордюр.

— Не надо так, Рангел! — Иван Кравка с упреком смотрит на него. — У человека ревматизм. С каждым это может случиться, надо быть добрее.

— Только у него ревматизм? Может, его у меня нет? — качает головой Рангел. — Прошлым летом мы хотели выгнать его из бригады, тогда он стал о детях говорить, о своей жене, у которой слабое сердце. Разве только у нее слабое сердце? И у него одного ревматизм?

Конечно, не только у него одного ревматизм. Я это прекрасно знаю, хотя работаю на дороге всего несколько месяцев. Это нетрудно понять, достаточно посмотреть на то, как люди распрямляют спины, как поднимаются с песка.

Солнце пригревало все сильнее, и мрачное настроение начало улетучиваться. Солнце сушит одежду, солнце согревает людей.

Дуга за дугой… Дуга за дугой…

До нас долетает песня, и мы ищем глазами певцов, не прекращая работы. Через леваду идут дети. У них через плечо перекинуты ружья — ракитовые прутья, из лыка они сделали себе ремни. И их песня, и их шаг нестройны. Сзади всех шагает совсем маленький мальчуган, но и у него ружье, и он пытается маршировать. Он все больше и больше отстает. Бык стоит и тоже смотрит на ребят.

Мальчуган, который идет последним, снимает с плеча ружье-прут, садится на него верхом, теперь это конь, и спешит догнать остальных. Одно дело — идти пешком, совсем другое — ехать верхом!

Неожиданно бык бросается к мальчишкам. Они бросаются наутек, побросав свои ружья.

— Бегите! Бегите! — кричат рабочие, хотя дети и так бегут.

Мальчуган на деревянном коне совсем отстал. Ракитовый прут не помогает ему больше. Его лицо искажено ужасом. Мы онемели — ясно, что он не сможет убежать. Бык уже настигает его, он нагнул свою страшную голову, мокрые от дождя рога блестят, как сабли.

Мальчуган оборачивается, сжимая своего коня. Ему не надо этого делать, он теряет драгоценное время, нужно только бежать. Мальчуган спотыкается и падает в траву. Случилось страшное, непоправимое…

И тут случается непредвиденное. Мальчуган начинает визжать. Он плачет и визжит так громко, что, кажется, земля сотрясается. Никогда мне не приходилось слышать ничего подобного, я даже не предполагал, что человеческое горло способно исторгать такие звуки.

Это нечто потрясающее.

Бык внезапно останавливается. Его налитые кровью глаза смотрят угрожающе. Он тяжело дышит. Он стучит копытом о землю, поворачивает к нам голову, но тотчас же занимает прежнюю позу и смотрит на ребенка, который бьется на земле и кричит во все горло.

Может быть, быка испугал крик ребенка? Или умерил его ярость? Нет, его озадачил этот крик. Он не походил на крик пастуха, загоняющего быков в загон. Мы видели, как бык делает круг, нервно бьет о землю копытами, как опять сверлит взглядом мальчугана.

Дорожник, который закрыл лицо руками, уже бежит к нему с лопатой. Мы устремляемся следом за ним. Он берет ребенка на руки, а мы преграждаем своими телами путь быку. Животное стоит, как бронзовая статуя, перед нами — вряд ли его устрашат наши лопаты. Но он смотрит не на нас, а на рабочего с ребенком на руках. Мальчуган продолжает реветь, хотя и не так громко.

Когда мы достигаем шоссе, бык все еще смотрит не на нас — удивленно и задумчиво.

Ребенка душат спазмы, он едва дышит. Иван Кравка плещет ему водой в лицо.

— Повезло мальчугану! — говорит он, пытаясь улыбнуться, но нижняя губа у него дрожит и улыбки не получается.

— Хорошо, что он завизжал, — произносит дорожник, который первым подбежал с лопатой к ребенку.

Когда мы снова принимаемся за работу, стоя на коленях в пропитанном водой песке, Иван Кравка говорит:

— Мой сын, когда я его шлепну, сейчас же начинает реветь. При виде его слез я опускаю руки, не решаюсь его снова шлепнуть. У меня перехватывает дыхание от его рева.

— А мой начинает реветь еще до того, как я его ударю. И хотя я знаю, что он хитрит, не могу его стукнуть, — отзывается дорожник, укладывающий бордюр.

Я укладываю свою гранитную дугу и думаю о силе детского плача, единственного оружия детей против гнева взрослых. Я был целиком на стороне детей — доверчивых, хитрых и беззащитных. Я спрашиваю себя, осталось ли в нас что-нибудь от этого оружия?

— Конечно, — говорит рабочий, укладывающий бордюр, — и взрослые скулить умеют, плачут, чтобы их пожалели. Иному хлюпику и по морде не дашь, таким несчастным он кажется. Только взрослые — не дети.

Тук, тук, тук — стучат по граниту молотки… Мы знаем, что несчастные не виноваты, и потому мы снисходительны к ним. Мы знаем, что взрослые — не дети. Я вдруг вспоминаю про Павла Йоницова. Не больно приятно шлепать по ледяным лужам, мокнуть под холодным дождем, а потом, стоя на коленях в мокром песке, укладывать мокрые камни, мокрая рубашка прилипла к телу, дымится под лучами выглянувшего солнца… Приятного в этом мало. А кое-кто может позволить себе уйти в теплый сухой барак, лечь в постель, потому что и завтра день, и завтра надо укладывать камни… Но ведь и те, которые строят завод, тоже вымокли, леса, стали скользкими, арматура грязной, машины с трудом движутся по размытой дороге. Те, кто строят завод, не могут оставлять работу из-за холода и грязи, потому что младенец в большой деревянной люльке хочет расти. А грузовики должны доставлять материалы и продукты. Для этого нужна широкая ровная дорога, надежная и прочная, которой не страшна никакая непогода. И мы строим такую дорогу.

Не больно приятно работать среди такой мокрети, а Павел, черт бы его побрал, — сейчас я в этом уже не сомневаюсь — схитрил, хоть ему и удалось заставить меня на мгновение почувствовать себя виноватым. Наверно, когда он был ребенком, его много раз наказывали, и он научился хитрить, противопоставляя свои слезы силе взрослых.

Солнце все больше припекает, мы чувствуем спинами тепло. Дуга за дугой ложатся на песок камни, растет гранитная дорога. Несколько дней назад мы видели конец этой дороги, теперь этого конца не видно. Он сливается с серым фоном дождевых облаков, подмявших под себя горизонт, и мне кажется, что наша дорога продолжается, взмывая в небо, что над ней сияет пестрая радуга. Может быть, такая дорога будет пугать лошадей, но я уверен, что когда-нибудь наши дороги будут выкладывать цветным гранитом и они будут напоминать пеструю небесную радугу. Вспомним ли мы тогда, что были детьми, что страдали от ревматизма или что укрывались в тепле от непогоды, когда другие, стоя на коленях на мокром песке, мучаясь болью в распухших суставах, работали, чтобы сделать дорогу надежной?.. Дуга за дугой ложатся камни, и мы знаем, что прокладываем дорогу к заводу, который растет там, у подножия зеленых гор, увенчанных снегами.

Дуга за дугой… Так, наверно, ложатся слова песни. Я бы тоже запел, но не умею. Что же тогда?

Тогда я могу сказать своим товарищам: «Ты, который укладываешь бордюр! Ты, который укладываешь камни новой дороги! Ты, который с грохотом гонишь телегу по новой дороге! Ты, который работаешь на влажных лесах завода, к которому мы прокладываем дорогу!.. Вы все здесь потому, что то новое, что формируется и растет, чтобы подняться во весь свой гигантский рост над нашей землей, зовет вас. Если вы увидите беглецов или услышите нытье, закройте глаза. Это нытье отжившего мира, оно не может сравниться с искренним, трогательным криком рождающегося нового. Оно — лишь слабое оружие, направленное против нашей справедливости.

И ты, товарищ, который укладываешь ряд Павла Йоницова, посмотри на мокрый песок внимательней, видишь, как ненадежен мокрый песок и как тверд гранит. Никто не может сделать дорогу из песка. Пусть болят колени, пусть прилипают к спине рубахи, пусть одолевает холод, но ни сейчас, ни потом мы не прервем работу, и наша дорога будет сделана из вечного гранита».

На это надо было решиться. Он решился.

Как-то пришел домой — сам не свой — желтый; не глядя на жену, сказал: