Он толкнул дверь и вошел в приемную. Вместо жены он увидел за письменным столом верх от ее голубого костюма. Станиш потрогал его рукой, и вдруг ему стало нестерпимо жарко. Рубашка прилипла у него к спине, словно на него вылили ведро воды. Это был приступ отчаяния, потому что до этого момента он все еще надеялся застать жену на ее рабочем месте, хотя всего несколько минут назад он видел, как она занавешивает окна директорского кабинета. Но до полного, безутешного отчаяния оставалось еще два шага. Если дверь кабинета закрыта, значит, Дафи там, если не закрыта… Не трудно представить, с каким чувством он постучал в массивную дубовую дверь — сначала тихо, потом громче, потом забарабанил по двери кулаками. Удары по дереву, все более сильные и ритмичные, словно пробудили в глубине его души первобытную силу, как это случается с туземцами, когда бьют в деревянные музыкальные инструменты. Как это часто случается с добродушными и стеснительными людьми, он не мог обуздать отчаяния, и оно превратилось в безумие. В углу приемной стоял железный прут с крючком на конце, которым Дафи открывала и закрывала верхнюю часть окна. Станиш схватил его и стал бить им по двери.

— Откройте! Вот я вам! Выломаю дверь и поубиваю вас!

Краткость любовных встреч научила Дафи одеваться в считанные минуты. На этот раз она оделась за полминуты, отдернула занавески и встала напротив Ивана Маврова. Все остальное очень важно для объяснения мотивов последующих событий, каждая мелочь.

Тысячи любовников попадали в подобные капканы, так что ситуация сложилась не новая, но она оказалась роковой. За любовниками всегда шла по пятам опасность, поэтому они тысячи раз думали о том, как ее предотвратить, но она всегда вселяла в них панический страх. В таких ситуациях, как правило, любовники или становятся жертвами, или расстаются, а нередко и соединяются навсегда. Если правда, что в подобные моменты проявляются истинные качества людей и, тем более, влюбленных людей, то именно сейчас пора ответить на вопрос, любила ли Дафи Ивана Маврова. Она любила его, и этим все сказано. К сожалению, в этот решающий момент она молчала и смотрела Ивану Маврову в глаза, вернее, пыталась смотреть ему в глаза, потому что он при каждом ударе вздрагивал и отступал в глубину кабинета. Несколько раз он хватался то за одну, то за другую вещь, чтобы защищаться, но сейчас же ставил ее на место. Наконец он уперся спиной в стену и, побледнев, схватился руками за голову. Затем осмотрел кабинет, словно искал щель, но не найдя таковой, опустил руки и рухнул на диван. Дафи продолжала искать глазами его глаза, но это ей не удалось, тогда она подошла к нему, что-то шепнула ему на ухо и вышла на балкон. Управление нашего предприятия располагалось в здании, которое раньше было жилым домом, оно имело балкончики с железными витыми перилами. Директорский кабинет, похоже, служил раньше гостиной одной семье, а комната секретарши — кухней другой семье, потому что между балконами этих помещений было расстояние в один метр. Балконы соединялись узким карнизом, Дафи ступила на него и схватилась руками за перила своего балкона, чтобы через несколько секунд оказаться в своей комнате. Иван Мавров несколько пришел в себя, подошел к двери и попросил подождать — он должен обуться, так как прилег отдохнуть.

— А, это вы? — произнес он, открыв дверь. — Что это вы так расшумелись?

— Моя жена…

— Она в своей комнате…

— Ее там нет.

— Наверно, обедает.

— Посмотрим!

— Пожалуйста.

Закончив этот похожий на словесную дуэль диалог, Станиш и директор обменялись подозрительными взглядами. Станиш наклонился и заглянул под диван, потом под стоп, раскрыл дверцы книжного шкафа, заглянул даже в ящик тумбочки, наконец обследовал и балкон. И как до этого удары в дверь пробудили в нем дьявола, так теперь напрасные поиски жены пробудили в нем бешеную, неудержимую радость. Резкая смена настроений утомила его, и он тихим срывающимся шепотом попросил у Ивана Маврова прощения:

— Я встану перед вами на колени, только простите меня, — и он грохнулся на колени, под толстым ковром заскрипел паркет. — Я оскорбил вас, потому что люблю Дафи, люблю ее, но не могу объяснить ей этого. Не могу, не могу… Знал ведь, что она чистый человек, знал, но усомнился, потому что у меня черная душа. Иначе как бы я посмел усомниться в моей Дафи!

Впервые открыв душу постороннему человеку, Станиш все больше пьянел от собственных откровений. Продолжая стоять на коленях перед Иваном Мавровым, он быстро и бессвязно говорил о своей любви к жене. Директор, едва избежавший смертельной опасности и еще не вполне овладевший собой, стоял неподвижно и смотрел на Станиша, еще не веря до конца в то, что все разрешилось так счастливо. Но уже через несколько минут он понял состояние молодого мужчины и самообладание вернулось к нему. Нужно было, чтобы Станиш немедленно, пока не пришли служащие, ушел. И Мавров мягким, но не терпящим возражений голосом, каким разговаривают с «заблудшими овцами», произнес:

— Встань, дорогой, и уходи с миром, я тебя прощаю!

Станиш молча встал, вышел из кабинета и направился к столовой ждать, когда выйдет его жена. Но она в это время лежала на тротуаре мертвая.

Предвидя, что рано или поздно их может подстеречь опасность, как это и случилось сегодня, Дафи много раз изучала возможность перебраться с одного балкона на другой, и, наверно, она преодолела бы расстояние между балконами за несколько секунд, если бы не увидела, когда оказалась на карнизе, внизу на тротуаре трех мужчин. Она испугалась, что они могут закричать, если увидят, что она карабкается по карнизу третьего этажа, как лунатик. Она смешалась, ее нога всего на сантиметр не достигла соседнего балкона, но она успела обеими руками ухватиться за перила своего балкона. Мужчины не заметили ее и ушли, тогда она попыталась подтянуться на руках, хотела опереться на что-нибудь ногами, но острые железные перила врезались ей в пальцы, потекла кровь.

История эта печальна, но и банальна. Я бы не стал рассказывать о ней, если бы не осталось загадкой, почему Дафи не позвала никого на помощь, когда пять или шесть минут висела, схватившись руками за перила. Может быть, она слишком сильно любила Ивана Маврова, а когда увидела его в решающий для их отношений момент таким перепуганным, жалким и ничтожным, то ей уже было все равно — жить или нет. Может быть, она не хотела позориться перед мужем, ведь она знала, что он любит ее больше жизни. А если уж быть откровенными до конца, то для нас остается загадкой и то, что все еще существуют такие люди, как Станиш и Дафи.

Ружье было засунуто в штанину от ватных спецодежных брюк, а дальше укутано в детскую распашонку, в онучи и разное лоскутье, промасленное насквозь. Когда Суслопаров распеленал из этого многослойного барахла ружье и оно растопырилось двумя курками, желтыми от старого густого масла, Фаина как будто издалека спросила:

— Заржавело небось?

Суслопаров хотел сказать — посмотрим, мол, поглядим, и уже взялся обрубком пальца за выдавленный рычажок замка, собираясь открыть ружье, но тут же до него дошло — в голосе, которым спрашивала Фаина, нет сожаления о том, что ружье заржавело и она потерпит убыток. А есть в этом голосе надежда, чуть обозначившая себя, но все же обозначившая, все же прорвавшаяся.

«Ну, зачем оно тебе, зачем?» — хотел сказать Суслопаров и не сказал, а только быстро взглянул на Фаину и опустил глаза. Фаина стояла, прислонившись поясницей к устью русской печи, опираясь обеими руками на беленой шесток, готовая в любую минуту забрать ружье и положить его обратно в сундук со звонким замком, ключ от которого, похожий на большую, искусно выпеченную из железа кренделюшку, уже давно и безвозвратно утерян. Во взгляде Фаины, открытом и усталом, были одновременно и смятение, и покорность, и все та же надежда, что все обойдется, все будет, как было, и в то же время во взгляде этом, не умеющем быть недобрым, таилось отчуждение и даже враждебность к нему, Суслопарову, который может насовсем унести ружье.