Вместе с изношенной кожей пропали усы.

Замечательные, пышные усы горнового, взлелеянные годами долгого и нежного ухода.

И теперь, привычно подняв к голой губе сложенные щепотью пальцы, Полещук ловил только воздух.

Но самое скверное было то, что вместе с усами у Полещука пропала охота работать на доменной печи.

Видно, ужас прикосновения огня не так легко побороть человеку.

Полещук ушел с завода.

Он не хотел встречаться с прежними товарищами, потому что нет у доменщиков презрения более сильного, чем презрения к трусам, изменникам их смелой профессии.

Полещук поступил на курсы железнодорожных машинистов.

На курсах училась молодежь.

Полещук стыдился своего возраста и старался ничем не выделяться от своих сокурсников.

Преподаватель теоретической механики вынужден был часто призывать Полещука к порядку.

— Что это вы разбаловались, Полещук? А ну, пересядьте за первый стол!

Полещук, оставив своего соседа, с которым он мерился силой, шел, тяжело и косолапо передвигая ноги, ничего не видя перед собой от стыда.

Конечно, Полещуку не хотелось баловаться. Знания и так давались ему с трудом. Но боязнь, как бы его не уличили в старости, заставляла его переносить эти страдания.

Полещук прослыл среди курсантов чудаком. К нему относились с игривой веселостью. От него ждали всегда какой-нибудь штучки.

И он знал, что от него ждут этих штучек, и у него не было воли не выкидывать их, и, содрогаясь от стыда, он их выкидывал.

Здоровался он так: наклонит голову и подвигает ушами, — а волосы уже седые.

Если бы кто-нибудь из доменщиков увидел Полещука во время этих унизительных шутовских проделок, никто не поверил бы, что перед ним Полещук.

Полещук пришел на завод двадцать лет тому назад кротким деревенским парнем. Он прошел многие профессии доменщика, пока стал горновым. Он изучил характер печи, командовал ею снисходительно и властно, по-хозяйски. И печь слушалась его. Полещук упорно не принимал заводских терминов. Пользовался своими.

Колошник называл кормушкой. Ход печи разделял на рысь и галоп. Иногда печь шла махом. Ковш — горшок. Сталеваров обзывал супниками. Когда давали плохой кокс, он кричал, что не желает работать на полове.

У него существовали свои приметы, и если сменный инженер спрашивал, сколько он сегодня думает дать чугуна, Полещук оглядывался на печь и безмятежно отвечал:

— А кто ее знает. Это как она захочет.

Но печь перестала слушаться Полещука. Яростная и непокорная, она вышла из повиновения. И Полещук растерялся, он уже не верил, что печь снова можно подчинить себе. Авария явилась как грозное свидетельство его беспомощности.

И Полещук решил стать железнодорожным машинистом, чтобы мчаться мимо этих неподвижных мест, напоминающих ему о его трусости-измене.

В мастерской депо Полещук изготовил для будущего своего паровоза гудок.

Блестящая медная труба лежала на дне его сундучка, завернутая в полотенце.

О достоинстве паровозного гудка судят не по блеску сияющей шлифовку а по звуку.

Звук этого гудка был великолепен.

Из медного горла его, клубясь, исходил грозный, многоголосый напев, полный могущественной силы.

Для того чтобы создать такое дивное звучание, Полещук потратил много времени и сил.

Дома у Полещука был чайник с наглухо запаянной крышкой и с нарезным носиком. На этот носик Полещук навинчивал трубу гудка. Поставив чайник на примус, завесив окна одеялом, он ждал, пока пар, набрав силы, не начинал своего пения.

Полещук регулировал, подтачивал стальную пластину, чей трепет и придавал звуку это многоголосое пение.

Машинисты любят музыку паровозных гудков.

Но ни у одного водителя, даже самого мощного паровоза, не было такого гудка, какой сделал для своей будущей машины Полещук.

Но он вовсе не собирался внушать себе мужество великолепным голосом гудка.

Он сделал этот гудок просто для того, чтобы на его паровозе стоял хороший гудок, а не сипатая трубка.

На экзаменах Полещук, ослабев от волнения, шепотом давал ответы. И ответы его были неважные. Если бы не письменная работа и практические поездки, Полещук провалился бы.

Седой машинист, стриженный ежиком, с угловатым, сердитым лицом, испытав Полещука в поездке, сказал:

— Характер у тебя ко всему хлипкий, а машина строгость любит, повелительность. Не быть тебе машинистом.

Полещук, виновато улыбаясь, расслабленными, дрожащими руками одергивая на себе пиджак, жалобно попросил:

— Мне хоть какой-нибудь паровозик, старенький…

— Пассажиром — это можно, — коротко бросил машинист и, не желая больше разговаривать, вынув из кармана паклю, стал ею протирать и охорашивать и без того сияющие ручки кранов и управления.

Полещук получил все-таки аттестат и три путевки на выбор.

Первая путевка — паровой кран на карьере каменоломни. Вторая — водить кукушку на строящейся ветке. И третья — в транспортный отдел доменного цеха, развозить ковши с чугуном и шлаком.

Полещук выбрал третью путевку.

Но не сразу он пришел к этому решению. Вернуться в свой родной цех, но не доменщиком, а машинистом. Какими глазами он будет глядеть на своих товарищей? Где найдутся слова для оправдания?

Но не было у него сил окончательно отрешиться от завода. И главная тайная мысль была у него — увидеть Илью, своего бывшего подручного, который должен вернуться со дня на день на завод инженером. С ним, с Ильей, у Полещука была душевная дружба, и он хотел рассказать обо всем Илье и попросить совета.

Грязный паровозик стал на запасных путях с пустыми ковшами. Афанасий Терещенко дремал на круглом сиденье, ссутулясь, положив сложенные ладони меж колен. Плохо пригнанная арматура парила. В котле урчало и всхлюпывало. К подножке пристыли ноздреватые лепешки шлака.

Терещенко презирал эту работу. С машиной обращался грубо. Придя домой, старался не думать о ней.

Раньше он водил пассажирские составы. Однажды он пролетел красный сигнал автоблокировки. Медицинская экспертиза установила, что он дальтоник. Он не понимал, что это значит. Ему показали красный, потом синий круг — он не мог различить их. Раздражаясь, он кричал, что на него просто имеет зуб начальство. Потом он расплакался и стал умолять излечить его.

От дальтонизма не лечат.

Ему разрешили работать днем на внутризаводском транспорте.

Он мечтал изобрести очки, которые бы ему помогли правильно определять цвета.

Дома у него стоял ящик с разноцветными стеклами.

Разложив перед собой обрезки картона равной величины, прикладывая к глазам разноцветные стекла, он старался определить цвета картона.

Иногда ему казалось, что он начинает правильно угадывать.

Он стучал кулаком в стену, звал соседей.

Суетился, извинялся, просил проверить и снова, поднося дрожащими руками стекляшки к глазу, называл цвета и… ошибался.

Поднявшись, машинист сказал Полещуку угрюмым, сонным голосом:

— Значит, красный от зеленого отличаешь? Ну, чего еще надо! Вполне механик!

И ушел, сутулый, не сказав больше ни слова.

Доменщики делали вид, будто не узнают Полещука. И говорили только те слова, какие полагались по делу.

Первое время, правда, они чрезмерно наполняли ковши. И, стоя на площадке, долго испытующе глядели вслед паровозу.

Полещук, положив одну руку на кран машиниста, другую на ручку реверса, чувствовал эти взгляды, и всем существом своим он хотел передать машине плавную осторожность, чтобы не расплескать из ковшей тяжко колыхающийся металл.

Полещук полюбил машину. Он очистил ее от жирной грязи, покрыл заново бандажи кожуха котла бронзовой краской, подогнал арматуру и изгнал из кабины извечный банный пар. Надел брезентовый чехол на сиденье и даже под слоем копоти обнаружил позади места машиниста зеркало в деревянной раме.

Наконец он решился и привинтил свой гудок на место старой свистульки.

Терещенко, сменяя его, услышав звуки нового гудка, бледнея, спросил: