На этом подготовка к завтрашнему дню закончилась. Бай Крыстю погасил лампу и лег спать. Голова у него гудела от утомления, но на душе полегчало. В эту минуту он не думал, что его назначили не глашатаем, а оператором на почте, что пока он блаженно готовится ко сну, его приятель Илия ломает голову над тем, как сочетать радиотрансляцию с барабаном бай Крыстю.

На следующий день в шесть часов пятнадцать минут вечера новоиспеченный оператор спускался по дороге из Верхней слободы к центру села. Но скорее это был не спуск, а восхождение. Он медленно шествовал с барабаном в своей обшитой галуном куртке, с закрученными вверх усами. За ним бежала целая ватага ребятишек, с каждой минутой их становилось все больше. К ребятишкам вскоре присоединились и взрослые, которые поняли по парадному виду старика, что станут свидетелями чего-то необычного. Перед почтой бай Крыстю остановился. Из окошка выглянул Илия, он попросил старого ветерана войти внутрь, чтобы взять сообщение, которое тому предстояло зачитать. Селяне остались на улице, ожидая дальнейших событий. Прошло пять минут, глашатай не выходил, прошло десять минут — его все не было. С каждой минутой людей на площади становилось все больше. Почта находилась в том же здании, что и сельсовет.

Из дверей сельсовета вышел председатель, вынул часы, посмотрел на них — было без двух минут семь. Точно в семь часов, когда возбуждение толпы переросло в многоголосый ропот, из репродуктора радиоузла посыпались торжественные и стройные барабанные удары. Это была не та красивая и капризная барабанная дробь — импровизации бай Крыстю, которые так нравились ребятишкам, а мужественные, густые и равномерные удары, от которых по спинам поползли мурашки.

И самому барабанщику, который в эту минуту стоял перед микрофоном в операторской, тоже было не совсем по себе. Его побледневшее от волнения лицо было серьезным и сосредоточенным, как в те времена, когда его барабан поднимал в атаку бойцов. Правда, сейчас вокруг него не свистели пули, не гудела турецкая картечь, не падали раненые, не раздавалось оглушительное «ура», но зато на столе перед ним лежало написанное крупными буквами сообщение о начале строительства Белореченского водохранилища, о новой беспримерной битве, которую крушевцы совместными усилиями собирались дать своему извечному врагу — засухе. И бай Крыстю чувствовал себя сейчас и барабанщиком, и — простим ему это — главнокомандующим.

Улесов осторожно приоткрыл дверь класса. В ушах еще звенел хрипловато-пронзительный отзвук школьного звонка, подгонявшего его по пролетам лестницы. Ну, так и есть: опоздал. Анна Сергеевна, учительница русского языка и литературы, сидела за своим столиком, листая классный журнал. Она была очень старательна, мелочно добросовестна, входила в класс по первому звонку. «Держится за свое место, — вскользь отметил Улесов, — учителей русского и литературы хоть завались». Он хотел было войти, но помедлил, удивленный странным обликом класса. Впервые он увидел класс со стороны. За детскими партами с трудом умещались три десятка учащихся: взрослые, здоровенные парни и под стать им девушки. Народ все был рабочий, крепкой, широкой кости, плечистый и большерукий. Несколько учащихся были при усах, а на безусых лицах глянцевела синь после бритья. Девушки были все, как одна, в перманенте, носы припудрены, а одеты они так, будто собрались не в вечернюю школу, а в клуб.

В среднем ряду на третьей парте было свободное место. Улесов мысленно заполнил пустоту своей фигурой и криво усмехнулся. Если его товарищи выглядят смешновато, что же говорить о нем, самом рослом и крупном в классе, заводском чемпионе по тяжелой атлетике!

Юнее всех и потому тоже не на месте выглядела учительница. Небольшая, худенькая, стройная, с веснушками на чуть вздернутом носу, в темном коротковатом платье, открывавшем острые, детские колени, она была бы за партой уместнее любого из своих учеников.

— Что же вы не входите, Улесов? — послышался ее голос.

— Разрешите? — запоздало произнес Улесов и под легкий смешок товарищей прошел на свое место, втиснулся на скамейку, руками засунув под парту левую ногу. Улесов знал, что теперь, увидев класс в смешном свете, он постоянно будет чувствовать, насколько сам он смешон за детской партой. Улесов был самолюбив, из самолюбия и пошел он учиться в вечернюю школу.

Улесов, как большинство мещерских ребят, проучился всего три класса. Когда ему стукнуло одиннадцать, отец вручил ему ружье и горсть патронов, присовокупив: «Потратишь заряд на чирка, голову сниму». С учением было покончено. Пройдя полный курс лесной и озерной академии, дающий человеку совсем не малое знание о мире, он считал себя вполне подготовленным к мещерской жизни. Он бил чирков влет, мог с одного выстрела заломить лося пулей домашнего литья, ловко работал веслом при любой волне, до полного подобия подражал голосам в природе и знал все про птиц, зверей и рыб. Вся эта мещерская наука годилась, пока не умер отец. Матери Улесов не помнил. Его взял к себе в дом дядя, шорник, болезненный, озлобленный нуждой и своей многосемейностью человек: приемыш оказался в доме девятым. У дяди в заводе не было ни пороха, ни дроби. Улесов подбирал на озере старые гильзы, высушивал их, накручивал взамен пороха головки спичек, а вместо дроби свинцовую стружку и кое-как охотился, пока однажды в его руках не разорвалась старая отцовская ижевка. Единственная его отрада исчезла, и жизнь Улесова стала невыносимой: в доме он был нянькой, им помыкал и стар и млад. Когда в деревне появился вербовщик с бакшеевских торфоразработок, Улесов, выглядевший в свои неполные пятнадцать восемнадцатилетним, подрядился в торфяники. На торфоразработках Улесов впервые увидел машины и с тех пор всем сердцем полюбил технику. Он сбежал из Бакшеева и устроился в ремесленное училище, откуда вышел токарем пятого разряда. В числе других своих товарищей он попал на крупный московский завод, и здесь началась совсем иная полоса жизни мещерского парня.

За два года Улесов, полюбившийся за свою понятливость и острый охотничий глаз старшему мастеру цеха, прошел под его руководством высшую заводскую науку. Он стал токарем-универсалом, а вскоре прославился и своим особым, «улесовским» методом обточки деталей. О нем написали сперва в заводской, потом в центральной газете, его приняли в комсомол, и с той поры стали все время куда-то назначать, выбирать, посылать. Он заделался непременным членом различных комиссий, делегаций, с которыми ездил в другие города страны и за рубеж. Улесов был очень здоровый, много вмещающий в себя человек. Он и работал с полной отдачей, и занимался спортом, и старательно посещал технический кружок — его на все хватало.

Товарищи, с которыми он два года назад приехал вместе из ремесленного училища, остались где-то далеко позади, растворились в заводской массе, и Улесов потерял их из виду. Они жили в барачном общежитии, а Улесов получил в заводском доме комнату на двоих, но вскоре ему предстояло переехать в отдельную однокомнатную квартиру. На самом разлете своих жизненных успехов Улесов не поленился сесть за школьную парту. Случилось это так.

Дочь главного инженера завода, проходившая в цехе Улесова преддипломную практику, пригласила его на встречу Нового года. Улесову предстояло впервые окунуться в незнакомую ему студенческую среду. Он пошел туда с любопытством, но без смущения. Придя в назначенный час, Улесов пожелал осмотреть большую, нарядно обставленную квартиру главного инженера. Желание его было исполнено. Он осмотрел все, вплоть до кухни, ванны и уборной, прикидывая в уме, что ему следует завести в его новой квартире. У него давно уже образовалась привычка примериваться ко всему хорошему, красивому и нужному, что он встречал с мыслью: у меня должно быть то же.

После ужина начались танцы. Улесов выбрал высокую, темноволосую, с маленьким, полуоткрытым ртом подругу хозяйки и танцевал с ней весь вечер, хотя это было явно не по вкусу спутнику девушки, зализанному студенту в четырехугольных очках без оправы. Девушка тоже чувствовала себя неловко, но покорилась властной и открытой манере Улесова.