Но в редкие дни, в редкие часы отдыха он шел на берег моря, к причалам, и ему еще милее становились дали, утраченные, несбывшиеся, не ставшие для него судьбой. Он видел паровые суда в клубах черного дыма, дизельные корабли и белые теплоходы, словно сделанные специально для молодых женщин и девушек в нарядных платьях, для безоблачной радости путешествий.

А потом он перестал думать обо всем этом. Да ему и некогда было думать. Теперь он работал в центре города, в пятиэтажном здании комитета, работал с комсомольцами. Ему казалось странным, что для этой работы выбрали именно его, а еще более странным то, что он с работой справлялся. Эта работа напоминала порой работу в доке, ему тоже приходилось очищать ржавчину, готовить суда для новых рейдов…

Порой к нему заходили ребята с судов. И тогда он снова видел перед собой морские дали. Ребятам предстоял новый рейс. И от него во многом зависело, каким он будет. И снова он удивлялся, что справляется со своей работой.

А дела дома шли по-старому. Колодец опять высыхал в жаркие месяцы. И так как в их квартале все еще не было водоразборных колонок, однажды он спустился в колодец по скользким камням, ступил на песчаное дно. И увидел, как с камней последнего ряда кладки медленно капают редкие драгоценные капли, эти водяные топазы, крупные жемчуга, необычайно красивые, но слишком скупые, не способные утолить жажду двух мужчин. Камни были зелеными, песок желтым, глина на самом дне колодца черной, с кругами, оставленными ведром. Этих круглых ран было много — ведро много раз стукалось о глину, чтобы пробить ее и добраться до более глубокой воды.

А над колодцем сияло небо, отсюда оно казалось тоже круглым, сухим, маленьким, блестящим, похожим на перевернутое цинковое ведро. В этом ведре плавало и белое облачко — голова старика-отца. Они прекрасно понимали друг друга с этим облачком — оно на несколько минут исчезло, а потом на веревке с неба в колодец спустилась кирка. Опускаясь, она со звоном ударялась о старые камни цилиндрической кладки, осыпая мужчину в колодце кусочками покрытого плесенью гранита. Потому что у облачка были слабые глаза, и оно не видело, что происходит внизу.

Наконец кирка вонзилась в глину, погрузилась в нее. Наверху осталась только половина стальной части, которая подрагивала, словно сама собиралась копать, пробираясь к более глубокой воде. А молодого мужчину она похлопала ручкой по плечу, словно хотела сообщить ему, что он родился удачливым. Удачливый, прежде чем начать копать, еще раз посмотрел на испещренное кругами дно. И заметил только сейчас, что эти круги наполнены золотым песком, словно кто-то годами промывал здесь золото, отливал золотые обручи. Молодой мужчина долго работал в колодезном трюме, а облачко над ним кричало, что глина не пропускает воду, а он возражал, что если и не пропускает, то по крайней мере глину можно выбрать.

Так дно отвечало небу, и колодец наполнялся сочным молодым голосом. А на следующий день глубокое углубление в глине наполнилось чистой прохладной водой. Старик расчувствовался, про себя благодаря судьбу за то, что дала ему такого толкового сына, за то, что нашлось кому выучить его и вывести в люди, ведь он сам по простоте и темноте своей не смог бы этого сделать.

А через день уже весь квартал знал, что во дворе у двух одиноких мужчин на дне колодца обнаружили глубинную водяную жилу. Все соседи стали ходить к ним за водой; и старухи, и молодые женщины, и юные девушки, и, конечно, мужчины. А однажды пришла сюда хорошенькая опрятная девушка, да и осталась здесь. Звали ее Марией.

Дело с найденной водяной жилой закончилось необычно — весь квартал остался без водоразборных колонок. Строительство водопровода отложили на годы, и порой молодой мужчина спрашивал себя, доброе ли дело сделал он, найдя воду, или злое. Хоть люди и пили его воду, многие уже утверждали, что сделанное им принесло только вред. Теперь во всех дворах стояли огромные глиняные кувшины со свежей водой, они вполне заменяли водопровод. Но за водой приходилось ходить, долго вертеть ворот вместо того, чтобы за секунду повернуть ручку крана. Квартал и в самом деле чувствовал себя обездоленным, в других кварталах жилось полегче.

Он от многих слышал укоры, но чаще всего — от Марии. И очень сложно все было, и очень просто: вроде и неприятностей немало, а все же жить приятно, да и вода сладкой казалась. Видимо, это было оттого, что текли лучшие годы его жизни. Вскоре забот еще прибавилось, ночи стали бессонными — из-за плача первенца.

Теперь он был партийным руководителем целого округа, он знал, что невозможно завоевать доверие всех без исключения. И что даже завоеванное доверие не является незыблемым. Он научился не спешить, но и медлить не любил.

В хлеборобном округе, по степям которого он колесил, в чьей земле рылся и копался, условно искал, куда бы пустить корни, его встретили так, как принимают новые семена — они вроде бы и лучше, но еще не испытаны. У них были свои сорта — их бросали в землю, ими кормили своих детей. Какими бы ни были старые сорта, хорошими или плохими, они легко находили для себя почву, да и земля ждала их. И агрономы тоже. Они бы создавали новые сорта, но без спешки и без худых слов о старых. Прежний секретарь назначал людей на более высокие должности, переводил людей на менее ответственную работу. Никто не мог утверждать, что с ним уже покончено. Сейчас новое семя знакомилось со вверенной ему землей, стремилось укорениться.

Годы сделали свое дело — он стал сухощавым мужчиной с узким волевым лицом. Он был сухощавым, но без той утонченности, которая делает людей стройными. Худоба делала более легким тело, придавала ему подвижность. Но более быстрыми, чем его ноги и руки, были его глаза. Они не останавливались ни на чем долго, но все видели. Они оглядывали тротуары, залы заседаний, улицы, они постоянно искали взгляды других людей, заглядывали в глаза, чтобы через минуту или час забыть о них и глядеть в другие глаза, но через день или месяц снова находили забытые глаза и пытливо смотрели в них. И хотя он был не очень крепкого сложения, его считали сильным и выносливым. Когда человеку глядят прямо в глаза, он не слишком много смотрит по сторонам, так с него скорее сходит ржавчина.

Есть самые разные глаза, которые постоянно ищут. Если они не возвращаются к раз увиденному, значит, они ничего особенно и не видели или не рассмотрели. Существуют глаза, которые похожи на забитые во что-то гвозди — раз проникнув во что-то, они уже не шелохнутся, потому что это «что-то» сильнее их. И первые, и вторые глаза ничего не делают. А его глаза словно ставили каждого на весы. Он внутренне взвешивал каждого по нескольку раз. Он взвешивал и докладчика в комитете, и продавца, торговавшего пирожками — предметом изучения для него были все.

Ему нелегко было на этой большой и трудной земле. Именно она прогнала его род на самый край земли — к берегу моря. И до сих пор все не проявляла к нему дружелюбия. Здесь не было холмов, не было эха во время гроз. Гром раздавался внезапно и так же внезапно стихал, внезапно начинались и кончались дожди. Эта земля была и широкой, и глубокой — два метра лесса над песком и черной глиной, вода бесшумно поглощалась им. Его ранили слова, подобные этим:

— Что знаешь ты, сынок, о нашей степи, о нашей почве? Я кровью своей полил этот лесс… Рука моя в нем осталась. Не надо слов, ты лучше дай этой степи каналы, ка-на-лы!

Говоривший все это поднимал левую руку, а пустой правый рукав, засунутый в карман, подрагивал, словно таил в себе угрозу. И было невозможно решительно и остро ответить ему, потому что говорившим был бай Продан, человек, которого все уважали. К тому же бай Продан являлся его предшественником.

В степи повсюду думали о воде. Десятилетия подряд. Делали планы будущих каналов, собирали подписи, посылали в разные инстанции делегации, и, возможно, каналы через время и появились бы… Но секретаря прислали сюда именно затем, чтобы показать, что ждать больше нельзя, потому что не один урожай затонул в лессе вместе с краткими дождями. И он отвечал старцу: