И Гранина рассказала о том, как в прошлом году, когда она гостила у Нади, в один из воскресных дней Арвид уехал в какой-то населенный пункт — «к знакомому для обмена марками», как пояснил он тогда. Погода была теплая и солнечная, а потом пошел дождь. Арвид уехал без плаща, а когда вернулся, на нем был мокрый, забрызганный грязью плащ цвета хаки. Арвид сказал, что приехал попутной машиной, а плащ ему дал его знакомый, Генрих.

— К тебе, Надюша, торопился, потому не стал пережидать дождь, — улыбаясь, пояснил Арвид и попросил Надю почистить плащ. Надя отнесла плащ в ванную комнату, замыла грязь на нем и повесила его там сушить. Вечером, когда Гранина зашла в ванную, плащ еще висел там. Она обратила внимание на то, что он был не наш, а импортный, и тогда же она увидела на нем пуговицы с ощеренной пастью тигра. Кажется, на другой день Арвид этот плащ унес.

— Во всяком случае я этого плаща больше в квартире не видела, — закончила свой рассказ Гранина.

— У вас чудесная память. Спасибо за то, что сейчас сообщили. И разрешите еще один и, наверное, последний вопрос. Я вас уже достаточно утомил. Вам не известна фамилия того Генриха, у которого он брал плащ? Или его адрес?

В ответ Гранина энергично замотала головой.

— Ну, может быть, знаете в какую сторону от поселка ездил тогда Арвид?

— Это я, кажется, помню, — немного подумав, ответила Гранина. — Мы тогда с Надей ходили провожать Арвида до шоссе. Помню, что мы стояли и ждали автобус...

— С какой стороны? — не вытерпел Пешехонов.

— Со стороны Риги. Но подошла какая-то грузовая машина, Арвид остановил ее, сел в кабину с шофером и уехал. Мы недолго погуляли у опушки леса и вернулись домой.

— Вот и все! Больше ничего не требуется, — радостно воскликнул Пешехонов.

— Я могу идти домой?

— Нет. Подождите. Ведь еще нужно оформить протокол вашего допроса.

Он пододвинул к себе стопу линованной бумаги и стал писать, время от времени заглядывая в блокнот.

В кабинете установилась тишина; тихо сидела на стуле Гранина; мерно отстукивал маятник больших часов да чуть слышно шелестела бумага. Граниной показалось, что Пешехонов совершенно забыл о ее присутствии, о том, что она устала. «Один лист... Второй... Третий», — мысленно считала Гранина, наблюдая, как ложатся один на другой исписанные Пешехоновым листы протокола.

— Ну вот! Теперь все, — раздался, наконец, голос Пешехонова. Он собрал в стопку листы и сказал:

— Вам, Галина Борисовна, остается только прочитать и подписаться.

...На улицу вышли вместе. Было уже темно. Прощаясь у подъезда гостиницы, Пешехонов сказал:

— Спасибо вам, Галина Борисовна, за помощь. Когда будете уезжать из Риги — позвоните. На всякий случай я сейчас пожелаю вам счастливого пути. Если напишете из дома о благополучном прибытии, буду рад... Как закончится дело, я обязательно извещу вас...

Он стоял, пока Гранина входила в подъезд. Видел, как она с улыбкой помахала ему рукой и, лишь когда ее силуэт скрылся за широкой стеклянной дверью, медленно, усталой походкой пошел обратно.

— Ну, какова ваша точка зрения в отношении Путны? — кладя трубку на аппарат и как бы продолжая ранее начатый разговор, спросил Пешехонов у вошедшего в кабинет Фалина.

— Сейчас есть основания считать его под большим подозрением. Ведь до сих пор он не желает сказать, где находился в те часы, когда была убита его жена. К тому же на нем был плащ с такими же пуговицами, как и та, что мы нашли у убитой. Это уже немало.

— Да. Арвида мы можем только подозревать в убийстве, а вот доказательств его причастности к убийству у нас пока недостаточно. Не так ли?

Фалин молча кивнул головой.

—  Самое главное, — продолжал Пешехонов, — неизвестны мотивы убийства и нет никаких данных о соучастнике или соучастниках. Ведь бесспорно, что одному совершить это было невозможно. Сейчас нас в первую очередь интересует человек, у которого в прошлом году брал плащ Путна. Возможно, это и есть соучастник. Но брать быка за рога и спрашивать у Арвида о нем нельзя: как только он узнает, что мы вышли на его сообщника, они вместе немедленно предпримут контрмеры. Значит, на того человека нам нужно выходить, минуя Арвида. Как вы решаете этот вопрос?

— Есть два пути. Первый мне подсказал следователь прокуратуры Куприн. Он весной этого года в городе Кулдига видел очень пожилого человека, одетого в плащ цвета хаки с точно такими же пуговицами. Поэтому не исключено, что интересующий нас плащ уникальным не является. Возможно, такие плащи были в продаже и в нашей республике. Я продумал план и набросал схему своих действий через торгующие организации республики. Вот эта схема.

— Сто́ящее дело! — одобрительно отозвался Пешехонов, просмотрев схему.

— А вот второй путь, — продолжал Фалин. — Тут хочешь, не хочешь, а без самого Путны не обойтись. Я хочу при очередной встрече с Арвидом предложить ему (конечно, под благовидным предлогом), составить список всех его близких знакомых с указанием места жительства и работы. Нам известно, что у него есть знакомый, который увлекается марками, по имени Генрих, у него он, видимо, когда-то брал плащ. Если Генрих к смерти Громовой никакого отношения не имеет, то Арвиду не будет смысла не указывать его в своем списке. В противном же случае он его не включит, ну и это будет уже негативной уликой против них обоих...

За дни, проведенные вместе, Пешехонов и Фалин ближе узнали друг друга. Фалин уже не испытывал робости и неуверенности в присутствии своего начальника; исчезло то чувство профессиональной неполноценности, которое появилось у него после предметных уроков, преподанных ему Пешехоновым там, в старом сарае. Отличные теоретические знания, прилежность, хорошая работоспособность Фалина не прошли мимо внимания Пешехонова, и он при каждом удобном случае давал понять, что промах по делу Громовой лишь случайный эпизод и что он верит в возможности своего молодого коллеги.

Пешехонов имел твердое убеждение в том, что хвалить, награждать грамотами человека лишь за то, что он качественно выполняет свою работу, не следует, ибо каждый честный человек должен работать хорошо, добросовестно. Вот за отличную работу, когда человек в труде сознательно выходит за рамки обычного и на него можно равняться другим, и должно следовать поощрение. Такая точка зрения объяснялась, видимо, его армейской школой: в Вооруженных Силах Пешехонов прослужил более двадцати пяти лет.

По складу своего несколько замкнутого характера Пешехонов не считал нужным посвящать кого-либо из сослуживцев в свои личные дела, переживания. И тем более не пытался так, ради интереса, без достаточных оснований вникать и в их личные дела. Но когда он своим наметанным глазом и каким-то внутренним чутьем замечал, что с человеком что-то происходит необычное, тут он равнодушным не оставался: деликатно и тонко мог расположить к доверительному разговору исключительно ради того, чтобы помочь советом, а если требовалось, то и действием.

К следователю Фалину Пешехонов, несмотря на короткое общение с ним, проникся теплым чувством, и оно не позволило ему осудить резко то несерьезное отношение, которое допустил он, ведя следствие по делу Громовой.

Пешехонов ловил себя на мысли, что это чувство, эта его снисходительность проистекает от сравнения Фалина с сыном Виктором: они однолетки и даже внешне чем-то похожи друг на друга. И рост у них одинаков, и глаза такие чистые, бесхитростные. Верно, Виктор уже почти год как женат, а Фалин еще холост. Ну что же, ему еще только двадцать три года. Успеется.

Как-то, отвлекшись от служебных разговоров, Пешехонов поинтересовался о дальнейших жизненных планах Фалина.

— Вы имеете в виду мою дальнейшую служебную карьеру или все вместе взятое? — уточнил Фалин.

— Ну, конечно, все, — улыбаясь, пояснил Пешехонов.

— Тогда так, — начал Фалин. — Мне очень нравится профессия следователя. И я хотел бы достичь такого совершенства и успехов, ну, не как Лев Романович Шейнин, а хотя бы как следователь по важнейшим делам вашей прокуратуры Арнольд Тринкуль. И вы знаете, профессия прокурора меня совершенно не привлекает, хотя среди моих коллег бытует такое изречение: «Плох тот следователь, который не мечтает стать прокурором». По-моему, это неверно.