Пароход вздрогнул от первых оборотов винта и, чуть покачиваясь, медленно поплыл.

Тысячи лошадиных сил, упрятанных где-то глубоко в его чреве, заставляли двигаться стальную громадину.

Берег постепенно начал удаляться, и город опять стал покрываться дымкой.

Справа проплыли берега Русского острова, и пароход, набирая скорость, вышел в открытое море.

Оно было почти спокойно, но, несмотря на это, пароход раскачивало, и к исходу дня появились первые «жертвы» морской болезни. В ход пошли все имеющиеся профилактические средства и приемы: кто ел лимоны, а кто воздерживался от всякой пищи, одни лежали, другие ходили часами по палубе.

Мои товарищи довольно стойко переносили первую незначительную качку. Правда, у Борисоглебского вдруг позеленело лицо, но и он не показывал виду, что ему плохо. На меня самого качка не действовала нисколько.

На носу парохода всегда находилась большая толпа народу. Все с интересом смотрели вниз, как корабль, рассекая волны, отбрасывал в обе стороны бирюзовые каскады воды, искрящиеся на солнце.

Да, море, море! Какой простор и величественная красота!

Но вот вдали показались берега. Это южная оконечность острова Сахалина и северный берег японского острова Хоккайдо. Мы входили в знаменитый пролив Лаперуза.

Он настолько узок, что оба берега отчетливо видны. Пассажиры высыпали на палубу; всем опять захотелось посмотреть на такую близкую землю. Медленно проплывают пустынные берега и, постепенно удаляясь, скрываются за горизонтом.

Не успели мы отойти от пролива Лаперуза, как, несмотря на ясную и тихую погоду, цвет воды стал меняться, темнеть и скоро превратился в темно-серый. Мы вышли в Охотское море. Оно считается самым коварным и бурным. Штормы на нем возникают часто и внезапно.

Неожиданно подул свежий ветер, качка усилилась, по волнам запрыгали белые «барашки», море стало мрачным и злым. Пассажиры с палубы исчезли.

Пройдя на нос парохода, где порой обдавало солеными брызгами от особо большой волны, я обнаружил замечательное зрелище: стая касаток — морских хищников в несколько метров величиной, — разрезая воду большими спинными плавниками, неслась в волнах рядом с носом парохода. Касатки все время сопровождали нас.

К вечеру волнение достигло восьми-девяти баллов. Пароход, казалось, с трудом взбирался на огромные волны и вдруг стремительно проваливался куда-то в бездну.

Страшная и величественная картина: темное небо с низко несущимися тучами, черное бушующее море и огромные, окаймленные белой пеной волны, временами обрушивающиеся на палубу. Лошади стали падать, ломать деревянные стойла, биться и калечить друг друга. Были вызваны аварийные команды, которые закрепляли на палубе ящики, плотней задраивали люки, успокаивали лошадей и укрепляли их стойла.

С каждой минутой шторм усиливался.

Я долго любовался бушующим морем и, только изрядно промокнув, пошел к себе в каюту. Мои друзья безмятежно спали и не интересовались величием разыгравшейся стихии.

Прилег на койку и я. Качка стала ощущаться сильнее. Крепко держась за борт койки, я долго боролся с признаками начинающейся морской болезни.

А на палубе что-то грохотало, скрипело и ломалось с громким треском. Пароход стонал, зарываясь в морскую пучину. Наконец я забылся тяжелым сном.

С рассветом шторм стал стихать. По небу неслись клочья разорванных туч, падал мелкий дождь. Море еще клокотало и пенилось, но уже с меньшим гневом.

В помещении над трюмами, в так называемом твиндеке, где разместилось большинство пассажиров, творилось нечто невообразимое. Шторм разбросал весь их багаж, и между грудами чемоданов и свертков бродили бледные, с позеленевшими лицами, еще так недавно бодро выглядевшие «покорители Севера».

Но волнение стихло, и обитатели парохода постепенно стали оживать. На палубе открывали задраенные люки, появились группы пассажиров, команда что-то чинила и исправляла после шторма.

Пароход окутывала серо-молочная мгла. К полудню туман еще более сгустился, и создавалось впечатление, что мы плывем в хлопьях ваты. Тоскующие звуки гудка, ревущего через короткие промежутки времени, действовали удручающе.

Прошло два дня. Туман, наконец, рассеялся, проглянуло солнышко и дало возможность определить местонахождение парохода.

Оказалось, что штормом нас отнесло далеко в сторону от курса. Пришлось изменить направление, и волны опять побежали за кормой.

Немного оправившись от шторма, пассажиры с ужасом почувствовали, что качка начала возрастать вновь. По совершенно спокойному морю плавно перекатывались небольшие волны, но нос парохода то высоко вздымался над горизонтом, то опускался так, что верхушки мачт, казалось, вот-вот окунутся в море.

Эта качка при спокойном море, называемая «мертвой зыбью», возникает всегда после шторма. Море на поверхности уже успокоилось, но где-то в глубине оно еще продолжает волноваться, и эта качка действует не меньше сильного шторма.

На шестые сутки нашего плавания подул резкий ветер и заметно похолодало. Ночи стали значительно светлей: мы приближались к широтам белых ночей.

Однажды днем пассажиры увидели впереди на горизонте белую полосу. Что это, пена, земля или какое-нибудь незнакомое явление? И, только приблизившись, определили, что это лед. Проплыли первые редкие льдины, и, продвигаясь вперед, мы постепенно вошли в сплошное поле битого льда. Пароход резко сократил скорость, стал маневрировать, обходя огромные льдины. Образованный им коридор постепенно затягивало, и создавалось впечатление, что мы не плывем, а скользим по ледяному полю. Наш пароход был полуледокольного типа, рассчитанный на плавание в этих широтах, и поэтому иногда смело наезжал на лед, разбивал, ломал его и, раздвигая, прокладывал себе дорогу. Движение в этом белом крошеве было для нас необычным: куда ни посмотришь, всюду хаотическое нагромождение льдин самой причудливой формы и размеров.

Неожиданно в мелких разводьях и на льдинах стали попадаться зеленовато-черные нерпы и черные тюлени. Звери были совсем непуганые. Они подпускали пароход очень близко и только тогда медленно, как бы нехотя, подтаскивали свое лоснящееся тело к краю льдины и ныряли в воду. Среди льда мелькали их черные головы, напоминающие головы людей, одетых в пилотские шлемы.

Кто-то из охотников не выдержал и выстрелил из малокалиберной винтовки. Раненая нерпа молнией скользнула по льдине, оставив яркую полосу крови на белой поверхности льда. Пристыженный за бесцельную стрельбу, стрелок на весь день исчез с палубы.

Появились чайки — верный признак близости земли. Вдали чуть заметно стали вырисовываться горы, причем их вершины, покрытые снегом, как-то странно повисли высоко над горизонтом. Берега же еще не было видно. Этот обман зрения, вызванный не то туманом, не то миражем, долго привлекал наше внимание.

Плавание подходило к концу. Впереди лежала земля, пусть еще незнакомая, но твердая и надежная.

И долго, целых два томительных дня, мы шли к этим видимым, но таким далеким берегам.

Подойдя почти вплотную к угрюмому и каменистому берегу, пароход сделал неожиданно поворот, и перед нами открылась чистая от льда, спокойная зеленоватая гладь воды, окруженная со всех сторон высокими горами с каменистыми, поросшими мхом и лишайником вершинами.

Вошли в бухту Нагаева. Темные берега, отражаясь в воде, создавали впечатление, что мы плывем по узкому светлому каналу.

В глубине бухты, недалеко от берега, пароход стал на якорь. После необходимых формальностей к нам подошли баркасы, и началась выгрузка. Спустили трапы, заработали лебедки, и шум разгрузки огласил тихие до этого берега.

19 мая 1933 года мы ступили на новую для нас землю, где строился поселок Магадан. Машина доставила нас в так называемую «гостиницу». Это было недостроенное большое одноэтажное здание. Администрации в нем еще не было, и прибывшие сами занимали номера в той части здания, где уже была крыша.