Маничка дрогнула и крепче ухватилась за Козодавлева-Рощинина, державшего её под руку.

— Не скандальте, пожалуйста, не скандальте… — начал было Рощинин, но эти слова, вместо того, чтобы укротить отца Манички, только взволновали его.

— Скандалить! — вдруг громко завопил он. — Коли ежели я почну скандалить, так весь ваш балаган переверну!.. Иль вы забыли, как скандалит Галактион Корецкий? Забыли вы Галактиона Корецкого?..

Фамилия Манички по сцене была Микулина. Отца её звали Корецким.

— Мамочка, да ты пьян совсем, — спокойно произнёс Рощинин, никогда не терявший присутствия духа и при всех случаях сохранявший в речи юмористические обороты, заключавшиеся, главным образом, в употреблении ласкательных слов вроде «мамочка», «милушка» и так далее.

— И пусть пьян! — горделиво согласился Корецкий. — Пусть я трижды пьян — не тебе учить всё-таки Галактиона Корецкого… Кто ты такой, а?.. Кто ты такой, спрашиваю я тебя! Актёришка и больше ничего. Дам я тебе денег, заплачу, сам напьюсь пьяным, а ты представляй мне, потешай, то есть… Ты из моей дочери тоже актёрку сделал — разве я на то тебе отдал её?.. Давай рубль сейчас…

Рощинин, услыхав, что дело идёт о рубле только, поспешно стал шарить в карманах. Это занятие, впрочем, оказалось напрасным — в его карманах со вчерашнего уже дня не было ни копейки…

Корецкий протяжно свистнул.

— Не ищи — не найдёшь, — снова заговорил он, — да если б и нашёл — ты думаешь, я теперь рублём удовольствуюсь? Как же! Обрадовался! Рублём вздумал отделаться… По моим, брат, делам теперь мне тысячи нужны, и они будут у меня, эти тысячи… Вот они, где у меня, эти тысячи, — он хлопнул себя по груди. — Я душу свою продал, — продолжал он, пошатнувшись, — а ты рубль… Ну, давай рубль… пока… а там поговорим пока что… Давай рубль, говорят тебе…

И он протянул к Рощинину руку.

Тот невольно отстранился от него.

— Теперь у меня, голубушка, нет ни одного мораведиса в кармане… — начал он.

— Что-о? — грозно переспросил Корецкий.

— Ни одного сантима, — пояснил Рощинин, — а приходи завтра — завтра я дам тебе рубль…

— Завтра! — захохотал Корецкий. — Завтра… Я сегодня хочу…

— Сегодня нет…

— Дядя Андрей, уйдём, спрячемся! — стала просить Маничка, в ужасе следившая за происходившим.

Хотя подобные сцены не раз уже происходили при ней, но она не могла привыкнуть к ним и всегда её охватывал новый ужас при появлении пьяного отца… Она тянула Рощинина к двери…

— Не дашь рубля, — кричал, между тем, Корецкий, — так я дочь отниму… подавай мне назад Маньку, подавай!..

Никогда он ещё не был так буен в своём опьянении, как сегодня… Это было тем более страшно, что хмель охватил его как будто вдруг, сразу, потому что начал он разговор очень осторожно и тихо…

— Подавай Маньку! — во весь голос крикнул он, наконец, наступая на Рощинина.

Таких выходок, обещавших разрешиться насилием, Корецкий никогда ещё не позволял себе.

Рощинин, видя, в каком он состоянии, быстро увлёк Маничку назад в театр, захлопнул дверь и запер её на крючок.

Теперь они очутились кругом в осаде.

Оставаться на сцене им было неудобно из-за рассерженного антрепренёра, который, завидев их, снова стал бы приставать и браниться, чтоб сорвать хоть на ком-нибудь свою злобу за плохой сбор. Пришлось бы отвечать ему, а из этого могла выйти неприятная история.

Со стороны веранды угрожала пьяная компания. У задней двери буянил отец.

Оставался один выход — через зрительный зал, и Рощинин хотел воспользоваться им, чтобы уйти со сцены незаметно, но это не удалось ему…

Корецкий стал, что было мочи, барабанить в дверь кулаками и ногами и поднял такой шум, что даже трагик вздрогнул, изображая в это время последнюю картину, которая ещё шла на сцене…

Появился антрепренёр.

— Что тут за шум, кто тут шумит? — спрашивал он на ходу, кидаясь к двери.

Он отпер дверь. Корецкий вломился, но, увидев пред собою незнакомого человека, оторопел и остановился на пороге.

— Что тебе нужно? — задал на него окрик Антон Антонович.

Он умел обходиться с пьяными и сразу понял, что пред ним пьяный.

— Дочь! — проговорил Корецкий.

— Какую дочь?..

— Мою, вот эту, — показал Корецкий на стоявшую рядом с Рощининым Маничку.

Микулина в первый раз ещё играла в труппе Антона Антоновича, и тот не знал, что судьба наделила её таким отцом. Он поглядел на Маничку, а она закрыла лицо руками. Это было всё, что могла она сделать. Говорить она была не в силах.

— А в полицию желаешь? — вдруг резко произнёс Антон Антонович.

При слове «полиция» Корецкий вдруг дрогнул весь, съёжился, повернулся и бегом исчез в темноте сада.

Антрепренёр подошёл к Микулиной.

— Это ваш отец? — отрывисто проговорил он.

Маничка молчала.

— Я вас спрашиваю, отвечайте… — повторил антрепренёр.

Маничка опять не ответила.

— Вы языка лишились? — грубо спросил Антон Антонович и тронул её за плечо.

Козодавлев-Рощинин мягко отстранил его руку.

— Вы, прелестный гидальго, языком болтайте, сколько угодно, а рукам воли не давайте, — остановил он Антона Антоновича.

— Я в третий раз спрашиваю, это её отец? — проговорил вконец рассерженный антрепренёр.

— Ну, отец! — протянул Рощинин. — Что ж из этого?..

— А то, — сказал Антон Антонович, — что она может уходить теперь, куда угодно. Мне таких актрис не нужно. Требований моих она не исполняет, а приводить на сцену пьяного отца, который буянит тут… Она больше не служит у меня… Я ни отца её, ни её не велю больше пускать сюда…

— Соломон милостивый, судия праведный, — всплеснул руками Козодавлев-Рощинин, скорчив гримасу, — ведь у неё с вами контракт подписан…

— Я нарушаю контракт, — решительно возразил Антон Антонович.

— А на каком основании? — прищурился Козодавлев-Рощинин.

— На том основании, что поведение её безнравственно… Я не могу иметь дело с пьяницами…

Рощинин покачал головою и сказал:

— Джентльмен благородный, подумайте только, что вы говорите. Идти ужинать с пьяной компанией, по-вашему, не безнравственно и то, что негодяй-отец мучает ни в чём не повинную девушку — тоже не безнравственно?

— Да, впрочем, я вам не препятствую, судитесь, если хотите, — заявил антрепренёр.

Он не боялся суда, потому что знал, что, пока там будут разбирать дело, он успеет с труппой уехать в другой город, а потом ищи его по России…

— Я судиться не буду, — успокоил его Рощинин, — а если вы действительно отказываете ей, то и я уйду…

Антрепренёр махнул рукою.

— Скатертью дорога… Другого найду…

— Так и запишите так, розанчик сладкий!..

— Ну, а теперь уходите вон! — крикнул Антон Антонович.

— Уйдём, уйдём, — заключил Козодавлев-Рощинин и, взяв опять Микулину под руку, увёл её из театра через зрительный зал.

— Ты, Манюша, не тревожься! Всё это вздор и пустяки, — успокаивал Козодавлев-Рощинин свою воспитанницу, когда они вернулись домой, то есть в гостиницу, где занимали два номера рядом.

Номера были дешёвые, те, что предназначались для лакеев, приезжавших с важными господами, останавливающимися в больших комнатах с окнами на улицу.

— Как же пустяки? — тоскливо возражала Микулина, вытирая платком заплаканные глаза, — ведь нас выгнали, дядя Андрей…

Она уже несколько раз принималась плакать и делала усилия, чтобы удержаться.

— Ну, какое там выгнали! Это пустяки, — повторил Козодавлев-Рощинин.

— Да ведь он прямо сказал, что не велит меня пускать, а из-за меня и тебя прогнал, за что же ты-то терпишь?.. И как же мы теперь будем, ведь у нас денег нет…

— Нет, Манюша; это ты истинную правду сказала!..

— Так как же? Ведь надо уезжать в другой город?

— Никуда мы не уедем, а останемся служить по-прежнему здесь… И деньги будут… Завтра хороший сбор будет, ручаюсь за это, а тогда я возьму у антрепренёра…

— Да ведь он же сказал, что мы не служим… И из-за меня это!..