— Тогда этот арестованный актёр не виноват? — воскликнул, как бы просыпаясь, Тропинин.

— В том-то и дело, что не виноват, милостивец! Потому-то я и решился потревожить вас.

Тропинин вздохнул.

— Но ведь это — не моё уже дело, — снова возвращаясь к своему горю, махнул он рукой. — Это дело следователя, расскажите ему.

— Я был у следователя, пробовал говорить с ним, но из этого ничего не вышло, потому что следователь не хотел даже выслушать меня до конца. Ему сообщили по телефону, что Ромуальд-Костровский сознался, и он поспешил, верно, отправиться к нему, а Костровский, очевидно, допился до белой горячки и бредит; они же принимают бред за подлинное сознание.

Светлый промежуток, вызванный в мыслях Тропинина неожиданным сообщением Козодавлева-Рощинина, затемнился снова надвинувшимся горем и думой об убитой дочери. Что для него были теперь чужие несчастья, когда её не было, а вместе с ней не было и жизни у самого Валериана Дмитриевича?..

— Нет, оставьте меня! — произнёс он даже с сердцем. — Мне не до ваших дел, я не хочу входить в них!

— Может быть, вы не хотите, — с отчаянной решимостью возразил Козодавлев-Рощинин, — но вы должны помочь мне оправдать невинного человека!

— Должен? Почему я должен? — злобно заговорил Тропинин.

— Во имя справедливости!

— Всё равно её нет на свете, этой справедливости!

— Среди людей — вы правы — пожалуй, нет её, но Господь выше людей и Он справедлив.

Тропинин горько улыбнулся и покачал головой.

— Нет, справедливости нет и выше людей! Разве то, что случилось со мной, справедливо?

— Так вы и в Боге отчаялись? Я понимаю теперь, как тяжело вам! Но только напрасно, напрасно вы отчаялись и перестали верить.

— Я поверил бы, пожалуй, снова, разве только если б воскресла моя дочь и была возвращена мне.

— Разве вы думаете, что это невозможно? — вдруг спросил Козодавлев-Рощинин.

Валериан Дмитриевич глянул на него, как будто сомневался, сам ли он сходит с ума, или пред ним находится сумасшедший, который говорит ему такую вещь.

— Да, это невозможно! — сказал он.

— Для Бога нет ничего невозможного! Мы не знаем путей Его, и то, что нам кажется немыслимым, то для Него легко сделать для верующего в Него! Почём вы знаете, убита ли ваша дочь в самом деле или нет? Вы видели обезображенный водой труп молодой девушки, но можете ли вы с уверенностью сказать, что это была ваша дочь?

Тропинин встал со своего места, пошатнулся и снова сел.

— Погодите, я с ума схожу… У меня в голове мутится и путается… — с трудом проговорил он и взялся за голову. — Но если бы даже я ошибся и не узнал обезображенного лица дочери, то платье, которое было на ней, и вещи, несомненно, были её!

— А разве, — перебил Козодавлев-Рощинин, — вещи, принадлежавшие вашей дочери, не могли быть надеты не на вашей дочери, а на другой?

Тропинин снова встал и быстро заходил по комнате.

— Скажите, — остановился он пред Козодавлевым-Рощининым, — вам что-нибудь известно?.. Вы не договариваете чего-нибудь?.. Или просто фантазируете, чтобы заставить меня принять участие в деле вашего товарища?

— Я ничего ещё не знаю, но и не фантазирую; одно только я повторяю вам: верьте, для Бога всё возможно! Не отчаивайтесь и надейтесь!

И, проговорив это, Козодавлев-Рощинин повернулся и вышел из комнаты так быстро, что Валериан Дмитриевич не успел удержать его.

На другой день в местной газете появилось подробное сообщение об аресте трагика театральной труппы по обвинению его в убийстве дочери фабриканта Тропинина.

Было описано, как ловко приехавший из Москвы сыщик выследил его, и затем была лаконическая, но многознаменательная прибавка: «Преступник сознался уже в содеянном им преступлении».

Корецкий, идя по улице, слышал, как два чиновника, направляясь на службу, разговаривали об аресте театрального трагика и говорили, что об этом нынче напечатано в газете.

У Корецкого не было денег, чтобы купить номер, и он зашёл в трактир, где посетители могли пользоваться газетою даром.

Он зашёл в знакомую ему чёрную половину «Лондона» и, оглядевшись, увидел, что у окна сидел какой-то невзрачный человечек, не то мастеровой, не то так, сам по себе, держал в руках газету и глубокомысленно читал её.

— Читаете? — подошёл к нему Корецкий.

Ему хотелось поскорее самому почитать газету.

Человек глянул на него из-за газетного листа и ухмыльнулся.

— Интересно про убивство? — ответил он, не стесняясь вступать в разговор с таким оборванцем, каков был Корецкий, потому что и собственное его одеяние вовсе не отличалось изысканностью и изяществом.

— А легко разбираете или с трудом? — развязно поинтересовался Корецкий.

— Не особенно бегло, а всё-таки маракуем.

— Может, лучше я прочту? — предложил Корецкий. — У меня глаза хорошие.

Он не был пьян и держался с достоинством.

— А что же, присаживайтесь! — пригласил его новый знакомый, передавая ему газету.

Корецкий быстро схватил её, сел у столика и довольно бегло прочёл вслух сообщение об аресте преступника.

— Так вот он уже и сознался! — как-то особенно блеснув глазами, проговорил он.

— Да, сознался, — подтвердил его собеседник, — а кто это мог ожидать?

— А что ж тут неожиданного? — спросил Корецкий.

— Да всё-таки актёр!

— Ну, так что же, что актёр?

— Значит, человек для серьёзного преступления неподходящий. Я по своему делу при них много болтался, так знаю их! Окончательно пустельга и больше ничего!

— А ваше дело какое?

— По малярной части. Больше при театре всё, и насчёт освещения тоже.

— Понимаю, работа не из трудных.

— Всякая работа трудна, коли горло промочить нечем. Може, на счёт опрокиндоса пройтись желаете? Так я с хорошим человеком всегда очень рад!

Корецкий осклабился. Он был всегда рад выпить, даже и не с хорошим человеком, в особенности, если у него, как сегодня, не было денег.

— Только у меня насчёт пенендзов плохо. Не раздобылся ещё презренным металлом, — заявил Корецкий, небрежно разваливаясь на стуле.

— С этой стороны задержки не будет, — пошутил его собеседник, достал из кармана двугривенный, кинул его на стол и крикнул половому: — Эй, малый, сооруди нам графинчик, с приличною нашему званию закуской, как говорят господа артисты! Я, — обратился он к Корецкому, — терпеть не могу один прохлаждаться, а вот если подвернётся хороший человек, так с большим удовольствием!

— А как вас по имени, по отчеству? — осведомился Корецкий, польщённый, что его второй раз назвали хорошим человеком.

— Крещён Иваном, звали Степаном, а прокликали Ершом. Так на эту кличку и отзываюсь. А вас как?

— Меня-то?

— Да.

— Галактионом зовут, а по прозвищу Стрюцкий.

— Не слыхал что-то!

— Я не здешний.

— Издалека приехали?

— Не то чтобы очень издалека, туда не попадал ещё, а так по белу свету околачиваюсь.

— Сам себе господин, значит?

— Это вот уж именно сам себе господин! Птица перелётная.

— Ну, что ж, курица — тоже птица, а и она пьёт. Не угодно ли? — рассмеялся Ёрш, наливая в стаканчик водку, которую подал половой с двумя солёными огурцами. — Это продовольствие, — пояснил Ёрш, кивнув на водку и огурцы, — на закулисном языке «вино и фрукты» называется! Так у нас и кричат актёры, чтоб им пусто было: «Ёрш, — говорят, — принеси вино и фрукты!..»

— Я театральные порядки знаю, тоже при этих палестинах околачивался, — заявил Корецкий.

— Ну, вот, значит, мы с вами, как это говорится, одного поля ягода, — хихикнул Ёрш. — Выпьем!..

Корецкий тоже хихикнул. Он уже видел, что его новый знакомый «одного с ним поля ягода» и не потому только, что оба они возле «театральных палестин» околачивались.

— Рыбак рыбака видит издалека, — проговорил он.

— Вашими бы устами да водку пить! — произнёс Ёрш.

И они стали пить, а по мере того, как пили, видимо, чувствовали друг к другу всё большее и большее расположение.