Она переодевалась в крошечной уборной и делала это торопливо, чтобы поскорее снять с себя личину неудачной Дездемоны и стать снова самой собою.

В дверь раздался стук, определённый и требовательный.

— Кто там? — спросила Микулина.

— Это я, — ответил голос Антона Антоновича, антрепренёра.

— Я переодеваюсь, не могу впустить! — сказала Микулина, инстинктивно накидывая на себя платок, как будто он через дверь могли увидеть её.

— Так одевайтесь скорее, я подожду, — прозвучал снова антрепренёрский голос.

— Что такое? Что случилось? Зачем вам меня надо? — удивилась Микулина.

— Надо, так надо! — проговорил антрепренёр, вдруг изменив прежний ласковый тон на строгий и сердитый.

Микулина поспешила одеться и отперла дверь.

— Ну, поздравляю вас с успехом! — заговорил антрепренёр, распустив свой большой рот в широкую улыбку.

— С каким успехом? — снова удивилась она. — Кажется, никакого успеха не было…

— Однако вам аплодировали и вас вызывали!

— Пьяная компания в ложе?

— Всё равно, кто б ни вызывал! А теперь вас ужинать приглашают.

— Кто?

— Те, что были в ложе.

— Эти пьяные люди?

— Ну, отчего же пьяные… просто навеселе.

— Я не пойду к ним! — вырвалось у Микулиной как бы помимо неё.

— Отчего же вам не пойти? — возразил Антон Антонович. — Авось вас не убудет, и корона не свалится с вашей головы! Потому не свалится, — пошутил он, — что её никогда и не было на вашей голове, даже картонной! Вы ведь королев не играли!

— Я не пойду! — повторила Микулина. — Так и скажите им.

Лицо антрепренёра нахмурилось.

— А я вам говорю, что вы должны идти и пойдёте! — почти крикнул он. — Сборов совсем нет! Нужно хоть чем-нибудь заманивать публику; играете вы из рук вон плохо, так обходительностью возьмите! Это — мой вам совет; а не послушаетесь его, так я вам вот, что скажу: если вы не пойдёте сейчас ужинать, так завтра я вас из труппы выгоню. Я дармоедов у себя в труппе держать не могу!

— Что?.. Что?.. Каких дармоедов?.. — спросил, подходя, комик Козодавлев-Рощинин.

При виде его антрепренёр как будто несколько смутился.

— Вам что за дело? — обернулся он к комику.

— Как… что за дело? — вдруг, густо краснея, подступил к нему Козодавлев-Рощинин.

— Антон Антонович требует, чтобы я пошла ужинать с компанией, которая сидела в ложе! — сказала Микулина.

— То есть я не требую, — перебил Антон Антонович, — а передаю только приглашение…

— Я вам передам! — рассердился комик. — Это ещё что за новости вы выдумали? Разве мы для ужинов пошли к вам в труппу?.. И как вы осмелились!..

Козодавлев-Рощинин вспыхнул весь и лез на антрепренёра почти с кулаками.

— Вы не кричите, я не глухой! — стараясь сохранить собственное достоинство, стал возражать антрепренёр. — А если вы начнёте у меня буянить, так я и на вас не посмотрю и вас вместе с ней выгоню! — и, проговорив это, он повернулся и ушёл, ворча ещё себе под нос.

— Посмотрим! — пустил ему вслед Козодавлев-Рощинин. — Ты не беспокойся, Манюша, — обратился он к Микулиной. — Я тебя в обиду не дам! Эдакое грубое животное! Пойдём домой!

И, взяв молодую актрису под руку, Козодавлев вывел её из театра через заднюю дверь, миновав веранду, где пьяная компания шумела и кричала, требуя немедленно к себе хорошенькую Дездемону.

Маничка Микулина была не только наперсницей и воспитанницей комика Козодавлева-Рощинина, но и его, так сказать, приёмной дочерью.

Он её взрастил, воспитал, и принята она была в труппу исключительно ради него.

Звала она его с детства «дядя Андрей», и он с чисто отеческой лаской отзывался на такое обращение, и как ни бедствовал сам, но делал всё возможное для своей Манички, отказывая себе часто в необходимом.

Она была для него приёмная дочь, и он был бы вполне счастлив ею, если бы этому счастью не мешал родной отец Манички, у которого Рощинин взял её ребёнком, подобрав на улице.

Сначала отец Манички, казалось, был очень рад и доволен, что освободился от обузы, которую представлял для него ребёнок, но потом нашёл себе источник некоторого дохода в том, что вытягивал деньги у Козодавлева-Рощинина, являясь к нему и требуя назад своего ребёнка.

Это был бесшабашный гуляка и пропойца, не знавший никакого ремесла и вечно сидевший без дела.

Отдать ему назад Маничку Рощинин не решался и предпочитал откупаться от него, чтобы иметь право, как говорил он, считать, что хоть одному созданию он мог даровать свободу в своей жизни.

По мере того как росла Маничка, он всё больше и больше привязывался к ней, ухаживая за ней и перевозя её с собой из города в город.

Отец девочки следовал за ними, часто каким-то чутьём узнавая места, где играл Рощинин. Впрочем, это и не представляло особых затруднений, потому что обыкновенно в Великом посту провинциальные актёры съезжаются в Москву для заключения контрактов, и там, зная хоть немного театральные порядки, легко можно узнать, куда какой актёр приглашён.

Отец Микулиной изучил эти порядки, потому что всю свою жизнь вертелся при театре то бутафором, то афишёром.

Неизвестно было, каким образом он устраивался, чтобы переезжать из города в город, и чем он жил ещё, кроме подачек Рощинина.

Однако случалось, что вдруг он появлялся в более или менее приличной паре и каком-нибудь котелке или широкополой шляпе; но затем эта более или менее приличная пара исчезала у него, и он снова превращался в оборванца, грязного и пьяного.

На какие ухищрения ни пускался только Козодавлев-Рощинин, чтобы скрыть, с какой труппой отправляется он играть, всё оказывалось напрасным — отец Манички вырастал точно из-под земли.

Его преследования стали особенно назойливы с тех пор, как сама Маничка сделалась актрисой и начала получать заработанные собственным трудом деньги. Жалованье она получала небольшое, но она шила на других актрис и имела на этом заработок. Однако почти все деньги отбирал у неё отец, а если она успевала потихоньку от него купить себе какие-нибудь вещи, то он и их отнимал у неё, продавал, закладывал и пропивал.

Иногда Рощинину с его питомицею удавалось провести некоторое время в покое, и, когда выдавались такие недели, что они, приехав в новый город, не видели этого человека, они радовались, что могли вздохнуть спокойно, но знали, что это ненадолго, и что он появится вновь.

И чем длиннее был «светлый промежуток», как они называли это, тем невозможнее и неисполнимее были впоследствии требования оборванца. Он доходил иногда до того, что являлся во время представления в театр и шумел, и кричал, требуя свою дочь обратно и обвиняя Козодавлева-Рощинина в самых гнусных преступлениях.

Хорошо, если была возможность заставить его замолчать, то есть имелись деньги, чтобы дать их ему.

Но, когда дела, как теперь, шли плохо, сборов не было и денег было мало, тогда положение становилось отчаянным.

Матери своей Маничка никогда не знала и никогда ничего не слыхала о ней. Отец иногда, являясь к ней пьяным за деньгами, плакал, говоря, что мать подкинула её ему на руки, что она бежала от него, обманув его… Но кто была эта мать и почему она бежала, трудно было понять из его несвязных пьяных слов. Невозможно было разобрать также, насколько являлся правдивым его спутанный рассказ.

По паспорту он значился холостым.

Случай был вполне исключительный, потому истинный бич в жизни Манички и её воспитателя, жизни и без того далеко не сладкой и полной всяких огорчений и лишений.

Едва только вышел Козодавлев-Рощинин с Микулиной через заднюю дверь из театра, пред ними появился, как зловещее видение, освещённый висевшим у двери фонарём, отец Манички.

Только этого недоставало!..

— А-а-а, вот-с и накрыл я вас! — проговорил он тихим, но пьяным голосом. — Честь имею кланяться, каково поживаете? Иль не рады видеть родителя, сударыня?..