— Нет, ничего, — возразила панна Юзефа, держась за голову. — Что это было со мною?

— Удара грома испугались, — пояснил господин, — обморок. Хорошо, что я был поблизости и мог принести вас сюда…

— Да, да, я удара грома испугалась! — протяжно произнесла Юзефа.

За окнами гроза уже утихала, дождь ещё лил, но гром гудел отдалённее, и вспышки молний были не так ослепительны, как прежде…

— Ну, вот вы и оправились, — заговорил бритый господин, обращаясь к Юзефе и заглянув в окошко, — скоро нам можно будет и домой ехать, если хотите; ведь у вас карета тут?

— Да, карета…

— Теперь гроза уже не опасна, а дождь в карете ничего не сделает…

— Я хотела бы поскорее домой, — сказала Юзефа.

— Я думаю, можно хоть сейчас…

— Я сейчас бы хотела!..

Сторож сбегал за каретой и велел ей подъехать к своему домику.

Юзефа собралась быстро.

Господин, оказавший ей услугу, пошёл провожать её.

— Позвольте мне отрекомендоваться вам, — проговорил он. — Я актёр театральной труппы Козодавлев-Рощинин, а это вот, — показал он в темноте сеней на молодую девушку, — моя воспитанница, дочь Галактиона Корецкого; может быть, изволили слышать?

В это время сторож отворил наружную дверь, сени осветились, и Юзефа увидела лицо воспитанницы Козодавлева-Рощинина.

— Никакого Корецкого я не знала и ничего не слыхала о нём! — отрывисто пробормотала она и кинулась, не обращая внимания на дождь, в карету, не дав времени Козодавлеву-Рощинину раскрыть зонтик, хотя он и присноровился сделать это, чтобы провести панну Юзефу до экипажа.

Она захлопнула дверцу, серые в яблоках лошади, потемневшие со спины и боков от лившего дождя, рванулись вперёд, и карета покатилась, разбрызгивая грязь резиновыми шинами.

Козодавлев-Рощинин глядел ей вслед, оставшись на дожде с непокрытой головой и с нераскрытым зонтиком в руках.

«Нет! Корецкий не соврал!» — решил он и, вернувшись в домик сторожа, велел позвать извозчика, на котором он приехал с Микулиной на кладбище.

Он привез её сюда сегодня не без умысла, хотя она и не подозревала ничего, а была убеждена, что дядя Андрей просто повёз её на прогулку.

Уже давно Козодавлева-Рощинина поражал странный поступок матери Манички, которая, прикинув свою дочь негодному отцу, исчезла и затем никогда не только не поинтересовалась о своём ребёнке, но и о себе не давала знать, как будто между нею и ребёнком не существовало никакой родственной связи.

Какова бы ни была мать, каков бы ни был отец и каков бы ни был ребёнок, было немыслимо, противоестественно, чтобы женщина, оставив так на руках отца своё дитя, не вспомнила о нём.

Куда исчезла мать Манички, Корецкий не знал сам. Он очень редко говорил о ней с Рощининым и никогда, даже приблизительно, не указывал её следов, потому, впрочем, что они и для него были скрыты.

Когда он, полупьяный, показал Рощинину на улице карету, запряжённую серыми лошадьми в яблоках и подъехавшую к дому Тропинина, и сказал, что сидевшая в карете барыня — мать Манички, Рощинин подумал, что это плод его пьяной фантазии.

На похоронах убитой девушки в шедшей близко за гробом и безутешно рыдавшей женщине он узнал ту барыню, на которую ему указывал в карете Корецкий. Он спросил у провожавших похоронную процессию, кто она, и ему сказали, что это — панна Юзефа, кормилица и воспитательница дочери Валериана Дмитриевича Тропинина.

Затем, когда он был в кабинете у Тропинина, его поразило необычайное сходство висевшего над диваном портрета жены Валериана Дмитриевича с его Маничкой.

От камердинера Власа Михайловича он узнал подробности о смерти жены Тропинина, о том, как она умерла в маленьком польском городке через несколько часов после родов; и о том, что Валериан Дмитриевич не хотел в первое время глядеть на ребёнка и не видел его.

Город, в котором всё это произошло, был тот самый, где проживал Корецкий, где родилась Маничка и где мать подкинула её Корецкому и исчезла.

Всех этих данных было для Рощинина более чем достаточно, чтобы сообразить, в чём было дело. Для него стало очевидным, что взятая в кормилицы панна Юзефа подменила ребёнка, брошенного сначала всецело на её присмотр. Эту очевидность подтверждало сходство Манички с покойной женой Тропинина.

Расчёт Юзефы был довольно простой, хотя и смелый, но на успех его она могла положиться, потому что всё обеспечивало ей безнаказанность. Она должна была уехать с ребёнком в тот же день, когда была взята, уехать далеко и, таким образом, навсегда расстаться с господином Корецким. Но случай предоставлял ей возможность не расставаться со своим собственным ребёнком, и который был тоже девочкой. Стоило только оставить его при себе, а господского ребёнка, которого жалеть ей было нечего, прикинуть Корецкому.

И какая будущность открывалась пред нею и для неё, и для её дочери! Дочь её будет жить в холе, в неге и в богатстве, станет впоследствии наследницей огромного состояния, и сама панна Юзефа, конечно, останется на всю жизнь при ней вместо матери.

Так, очевидно, рассчитала панна Юзефа, так оно и вышло.

Всё это легко представил себе Козодавлев-Рощинин, но ему нужно было окончательно убедиться в справедливости своих предположений, чтобы быть вполне уверенным, что эти предположения верны, и что он не ошибается.

Для этого он, под видом прогулки, привёз сегодня на кладбище Маничку, одев её в такое же, как на портрете, голубое платье.

Он знал, что панна Юзефа проводит тут целые дни и что её можно увидеть у могилы Лизы.

Он повел Маничку по дорожкам кладбища.

Дальше помог случай; или судьба. Маничка заинтересовалась двумя часовнями над тропининским склепом, увидав их издали.

— Если хочешь, поди, посмотри поближе, — предложил ей Рощинин, завидевший тоже издали склонённую над могилой фигуру панны Юзефы.

Маничка подошла.

В это время ударил гром, панна Юзефа увидела Маничку и упала в обморок.

Было достаточно и этого; но окончательно убедил Рощинина ответ панны Юзефы на его напоминание о Корецком. Она сказала, что не знает его, но по тому, как сказала она это и как кинулась под дождём в карету, для Рощинина не было уже сомнений, что его предположения верны.

Теперь оставалось одно: раскрыть всю историю Тропинину и вернуть ему настоящую его дочь.

Но каким образом было сделать это?

Так прямо прийти к нему и рассказать было невозможно, потому что из всех доказательств, кроме поразительного сходства Манички со своею матерью, Рощинин не мог представить ни одно.

Панна Юзефа, конечно, отречётся от всего, а пьяный пропойца Корецкий не может внушить никакой веры в своё свидетельство.

Да и положение Козодавлева-Рощинина, как актёра, то есть человека, не имеющего оседлости, принадлежащего к артистической богеме, не могло сообщить ему такое уважение, чтоб к его словам относились без подозрительности.

Дело было сложное, совсем необычайное, и сходство Манички с покойной Тропининой скорее можно было объяснить простою случайностью, которою-де хочет воспользоваться бродячий актёр для того, чтобы всучить в дочери убитого горем отцу и богатейшему при этом фабриканту свою воспитанницу, такую же бродягу, как и он.

Рощинин понимал это и понимал также психологию отца, для которого неожиданно должна как бы воскреснуть дочь, только что похороненная им. Для такого почти невероятного чуда нужны были неоспоримые, очевидные доказательства, а пока их не было в руках у Рощинина. Но он надеялся, что судьба поможет ему отыскать их.

Вечером, в день прогулки на кладбище, Маничка сидела у себя в номере, в гостинице, заперев дверь на замок, по приказанию дяди Андрея.

Она не могла понять, что сделалось с ним в последние дни. Он с утра уходил, оставляя её одну и требуя, чтобы она запиралась на ключ. Появлялся он только для того, чтобы отправиться с нею погулять, причём он ни на шаг не отпускал её от себя, а затем привозил домой и просил, чтобы она запиралась. Он взял с неё слово, что она не пустит к себе никого, в особенности Корецкого, что бы он ни говорил ей и как бы ни уговаривал.