Они быстро уговорились и установили план немедленного действия.

Корецкий должен был отправиться в гостиницу и, если найдёт там Маничку одну, вызвать и вывести её к панне Юзефе, которая в закрытом наёмном экипаже должна была ждать их на перекрёстке с деньгами. Она обещала Корецкому выдать на первое время немедленно тысячу рублей.

Сама она показаться в гостинице боялась, но ей достаточно было, чтобы Корецкий вывел Маничку к ней, а там она была уверена, что сумеет разыграть подходящую сцену, одурманить девочку нежностью, слезами, всем, чего потребуют обстоятельства, рассказать ей какую-нибудь нелепую, выдуманную историю, отвезти её на поезд и отправить с мнимым отцом «хотя бы в Одессу», как сказала она Корецкому.

Корецкий, приводя в исполнение этот план, и явился у двери маничкиного номера, стучал и просил, чтоб она отворила. Он был уверен, что, как только скажет ей, что её мать ждет её тут, близко, на перекрёстке, Маня последует за ним.

Корецкий, на своё счастье, попал в гостиницу в вечерний час, когда коридоры пустуют, и поэтому свободно мог стоять у двери и переговариваться с Маничкой.

Впрочем, на всякий случай у него был готов ответ, что он прислан из театра за артисткой Микулиной. Он так швейцару и сказал на лестнице, и тот поэтому пропустил его, несмотря на его вид оборванца. Из театра всякие могли прийти…

Расчёт Корецкого относительно Манички оказался безошибочным. Как только она отворила ему дверь, и он успел только сказать ей, что её мать ждёт её тут, на перекрёстке, она надела шляпу, схватила накидку и, не раздумывая и не рассуждая, сказала:

— Идём!

Козодавлев-Рощинин был в это время в театре. Он участвовал в двухактной комедии, шедшей для начала представления, и, как только кончилась эта пьеса, поскорее поспешил переодеться, чтобы, не теряя времени, отправиться домой в гостиницу, где именно сегодня, после прогулки на кладбище, можно было ожидать какого-нибудь неприятного посещения.

Да и предчувствие торопило его.

Но, к несчастью, его задержали в театре. Когда он, переодетый, вышёл из уборной, чтобы пройти через сцену к выходной двери, его в полутьме и тесноте кулис остановила одна из статисток, одетая в пейзанский костюм для следующей пьесы.

При взгляде на неё Козодавлев-Рощинин сразу увидел по её резко несимметричному лицу, слегка раскошенным глазам и подёргиванию рта, скривлённому на одну сторону, что это была одна из тех бедных, жалких, загнанных женщин, больных истерией, страдающих безволием и развращённых, которые часто попадались в той среде, где ему приходилось вращаться. Она была некрасива и худа, но её некрасивость и худоба были именно такие, какие нравятся современным мужчинам.

— Вы — как будто тот, который хотел хлопотать за господина Ромуальд-Костровского? — заговорила она, обращаясь к Рощинину и поводя в сторону глазами, подёрнутыми поволокой и бессмысленно бледными.

— Да, я тот, который… моя милашка! — ответил Рощинин и хотел пройти, но она удержала его.

— Погодите! Я знаю, за что была убита дочь фабриканта…

Рощинин остановился.

— Я знаю, — продолжала статистка, — куда она ездила на велосипеде.

— Куда же?

— К Минне Францовне. Она была ведьма и её за это убили. Она, как ведьма, ездила на шабаш.

— Какая ведьма?.. Какая Минна Францовна?.. Ты что-то врёшь, розанчик мой!

— Я не вру! Я всё видела.

И в не совсем связном рассказе, переполненном вычурными и не подходящими к делу оборотами, статистка сообщила Рощинину весьма важную для тропининского дела подробность.

Из этого рассказа он мог понять и уяснить себе следующее.

Статистка жила в горничных у Минны Францовны, в тех особенных горничных, какие бывают у этого сорта женщин.

Минна Францовна занимала хорошенький домик на берегу реки, по шоссе, в довольно пустынной дачной местности, известной в городе под названием Нагорного. В этом домике у неё по вечерам происходили оргии, куда съезжались женщины, и куда на своём велосипеде приезжала убитая девушка. Минна Францовна познакомилась с ней в купальне и завлекла её к себе.

Для Рощинина вовсе не была удивительна такая податливость к порочности этой девушки, потому что он знал, от каких родителей она происходила на самом деле, и ему казалось вполне правдоподобным, что её наследственность толкала её на дурное. На оргии из мужчин участвовал только один, которого статистка называла бароном. Он был, по-видимому, богатый человек, доставлявший средства Минне Францовне.

Он тоже приезжал по вечерам на велосипеде, но днём иногда подкатывал на городском извозчике. Деньги, однако, у него были не всегда и, когда их не было, между ним и Минной Францовной происходили ссоры, но затем он почти всегда являлся с туго набитым бумажником.

Жил он, кажется, в гостинице и был приезжий; больше о нём ничего не знала статистка.

Ушла она от Минны Францовны потому, что та её сильно избила.

Дочь Тропинина в тот вечер, когда была убита, была у Минны, и статистка выпустила её в одиннадцатом часу, видела, как она села на велосипед и уехала.

Оргии продолжались, обыкновенно, гораздо дольше, но «дочь фабриканта», как её звала статистка, уезжала всегда раньше. Ей не позволяли засиживаться, очевидно, из боязни, что её хватятся дома.

В этот последний вечер она особенно не хотела уезжать, и Минна Францовна почти насильно вытолкала её.

— А не знаете ли вы, как скоро уехал после неё этот барон? — спросил Рощинин. — Вы не помните этого?

— Нет, помню! — подхватила статистка. — Он, по-моему, был дьявол, ему и служили все у Минны Францовны, как дьяволу; он принёс себе в жертву дочь фабриканта; он за ней уехал следом, а затем она оказалась убитою. Это он убил её, а Ромуальд-Костровский не виноват!

— Вы сами провожали барона вслед за дочерью фабриканта?

— Нет! Он отправился через сад потихоньку, но только я видела.

Всё это было очень важно для Рощинина.

Выходило, как будто объявился ещё новый, третий убийца, и дело, на первый взгляд, запутывалось ещё больше. Но это было только на первый взгляд; для Рощинина же, напротив, рассказ статистки выяснял многое, и он имел возможность воспользоваться им.

Он подробно расспросил, где находился дом Минны Францовны. Статистка объяснила ему, и, нахлобучив шапку, он отправился домой.

Маничка, в сопровождении Корецкого, вышла из гостиницы. Он следовал за ней, затем перегнал её, чтобы показать дорогу.

Она забыла о том, что прохожим может показаться странным, что сравнительно нарядная и хорошо одетая девушка идёт вместе с оборванцем, но Корецкий, видимо, подумал об этом и опередил Маню так, будто шёл сам по себе.

На перекрёстке он остановился и в недоумении огляделся: извозчика, в котором должна была ждать его панна Юзефа, не было.

Прежде чем войти в гостиницу, Корецкий ждал на этом перекрёстке, когда подъедет панна Юзефа; так они условились. И он видел, как она подъехала, остановила своего извозчика и из-под поднятого верха колясочки сделала ему знак.

А теперь ни панны Юзефы, ни извозчика не было, и Корецкий напрасно искал их. Было ясно, что панна Юзефа уехала, не дождавшись; но почему — Корецкий не мог сообразить.

Ничего не понимая, он стоял, растерянно оглядываясь.

Маничка остановилась неподалеку и удивлённо следила за ним, а он не знал, что ему делать.

— Ты что тут стоишь? — окликнул его знакомый голос и, оглянувшись, он увидел Пыжа с его подвязанной щекой.

Корецкий съёжился и присел, словно пойманный на месте преступления не своим приятелем, а кем-нибудь, на чьей обязанности лежит ловить людей именно на месте преступления.

— Дурья голова, — быстро заговорил Пыж, — иль ты в ловушку захотел попасться? Ведь тебя вокруг пальца обвели! Чего буркалы выпучил? Стрекай за мной, не то поздно будет!

И он схватил Корецкого за руку и повлёк за собою.

Тот, захваченный врасплох и испуганный неожиданностью, послушно последовал за Пыжом.