— Чудной это народ — актёры, — начал Ёрш, возвращаясь снова к театру, — фантазии имеют разные, фантазией и живут только…

— А что? — спросил Корецкий, очень внимательно потягивая водку и рассеянно слушая.

— Да как же! Ведь, вот хоть бы это дело трагика Ромуальд-Костровского; ведь уж и пойман человек, и сознался, а они, то есть актёрская братья, не верят…

— Как же это не верят?

— А так, в особенности есть там комический актёр — Козодавлев-Рощинин, так он так и кричит: «Не верю, чтоб Ромуальд-Костровский убил, у меня, говорит, есть данные, что убийца — другой совсем человек…» Блажные люди — сами посудите… если он уже сознался…

Корецкий вдруг насторожился, но Ёрш, захмелев немного, сейчас же заговорил о другом, как оно и свойственно человеку выпившему перескакивать с одного предмета на другой. Через некоторое время он уже говорил Корецкому «ты» и задушевным голосом сообщал ему конфиденциально:

— Надоел мне этот театр хуже горькой редьки! Что, в самом деле, они думают? Я и без них проживу, в лучшем виде проживу… Я с ними расплевался сегодня и ушёл. Пусть без меня делают, что хотят. Ты как думаешь, а? Я вот теперь гуляю, потому волю чувствую. Вот и с хорошим человеком встретился. Ведь ты, Стрюцкий, — хороший человек, а?..

Они вышли из трактира вместе и повернули по направлению к реке. Река была большая, судоходная с отлогим песчаным берегом.

— Я тут люблю на солнышке на песочке пригреться и поспать, — сентиментально стал объяснять Ёрш, — а ты реки не любишь?

— Почему ж ты думаешь, что я не люблю реки? — обиделся Корецкий.

— А выкупаться хочешь?

— Чего ж, можно и выкупаться.

— А вдруг утопленник за ногу схватит?..

Корецкий поёжился и возразил:

— Будет вздор болтать! А ты мне вот что скажи: как это ты говорил, что актёр Козодавлев-Рощинин не верит, что трагик виноват, и какие такие у него есть данные?..

Ёрш равнодушно достал кисет с табаком и стал себе крутить из газетной бумаги цигарку.

— А кто его знает! — ответил он. — Слышал я, как он в уборной надрывался, до хрипу кричал…

— Что же он кричал?

— Что видел, дескать, документ…

— Документ?

— Да. Вексель.

Ёрш опустился на землю и сел. Корецкий тоже подсел к нему. Движения его сделались вдруг нервны. Начинавший разбирать его хмель как будто сразу прошёл.

— Вексель? — переспросил он. — Какой же вексель, у кого он видел его?

— У Корецкого, якобы, оборванца, — нехотя продолжал Ёрш, — он так и говорил «у Корецкого, оборванца», я помню… Он говорил, что докажет, что Ромуальд-Костровский не виноват, непременно докажет, что виноват не Ромуальд-Костровский, а этот самый Корецкий…

— Как же это он докажет?

— По документу, значит!.. Да тебе-то что?

— Мне? Ничего, — спохватился Корецкий и разлёгся на спину. — Я только думаю, что дурак этот Козодавлев-Рощинин.

— Отчего дурак?

— Хочет доказывать, а кричит громко об этом; нешто так доказывают! Нужно это втайне делать, чтоб никто не знал… Не его ума это дело, сразу видно. Так он говорит, что видел вексель?

— Видел.

— Ну, и дурак опять. Кто ж ему поверит, что он видел?.. Уж если он доказывать хочет, так должен доказать прежде всего это, а теперь тот, у кого он видел документ, запрячет его так, что никому не сыскать… Вот и ищи потом…

— В том-то и дело, что запрятать не сможет…

— Отчего ж это?

— Оттого, что вексель у него отобран…

— Кем это?

— Полицией.

Корецкий сунул руку за пазуху, нащупал там висевшую у него на шее на верёвке бумагу и переспросил, усмехнувшись:

— Полицией?

— Да, — подтвердил Ёрш, — полицией.

— Ну, это пустяки, врёт он! — сказал Корецкий.

— Может быть, — широко зевнув, согласился Ёрш, — он всё это в уборной промеж других артистов рассказывал, а я на сцене у самой двери сидел и слушал от нечего делать. Может, он и наврал всё…

— Что же он рассказывал?

— Да говорит, что будто некий сыщик переоделся босяком, разыскал этого Корецкого в ночлежном доме, лёг с ним спать рядом на нарах, да у сонного у него и вытянул вексель с шеи, а на верёвочку пустую бумажку ему навязал…

Корецкий, услышав это, пришёл в необычайное волнение. Он трясущимися руками раскрыл рубашку на груди и, забыв, что он не один, вернее, не обращая уже ни на что и ни на кого внимания, вытащил верёвку, распутал её и развернул бумагу…

Действительно, это был не вексель, а простая, ничего не значащая бумага…

— Батюшки, ограбили! — завопил он, зашатавшись на месте. — Ограбили, утащили у меня проклятые… чтоб их разорвало… ограбили ведь!

— Эге, брат, Стрюцкий, — свистнул Ёрш, — Корецкий-то этот, выходит, ты сам…

Корецкий в своём волнении глянул на него безумными глазами, как иступлённый, и спросил:

— Что ты говоришь?..

— Говорю, что Корецкий-то, выходит, ты сам и что дочь фабриканта убил ты!..

Не успел договорить Ёрш эти слова, как Корецкий, кинувшись и повалив его, был уже на нём, схватил его за горло и стал душить…

— Я тебя убью, гадина! — хрипел он не помня себя.

Но Ёрш, видно, был привычный к такого рода переделкам, ловко вывернулся из-под него и вскочил на ноги.

— Ты чего бесчинствуешь, пёс ты поганый! — накинулся он на Корецкого. — Что ты думаешь, доказчик я, что ли? Да я, может, лучше тебя все эти дела знаю. Ты, дурья голова, не драку теперь среди бела дня затевай, а больше всего думай, как бы тебе сокрыться отсюда из этого города… понимаешь?..

Корецкий пришёл в себя и опомнился.

Тон Ерша и ловкость, с которою тот вывернулся из-под него, убедили его, что это — человек бывалый и бояться его особенно нечего. Промаха в том, по-видимому, не было, что он открылся ему.

— Куда же мне деваться теперь? — проговорил он, сидя на земле, и развёл руками.

— Вот так бы и спросил, — наставительно произнёс Ёрш и, как ни в чём не бывало, снова сел рядом с ним и стал опять разговаривать, так что обратившие было на них издали внимание рабочие на барке, приняли, что промеж них ничего серьёзного не произошло, а так только была милая шутка…

— А я тебе скажу, куда деваться, — таинственно заговорил Ёрш. — Ежели нет у тебя пристанища — я найду… Пока что я отведу тебя…

— Да тебе-то что? Ты что мне за благодетель выискался? — перебил его Корецкий недоверчиво и всё-таки подозрительно.

— Я не благодетель, — не торопясь начал Ёрш, свернув новую цигарку, закуривая и сплёвывая.

Его невозмутимое спокойствие подействовало на Корецкого.

— Всё-таки какая ж тебе корысть от меня? — спросил он более мирным тоном.

— Может, и корысть есть, — ответил Ёрш, — может, ты мне нужен для дела — вот как ты есть…

— Для дела я не гожусь, — заявил Корецкий, — и ничего не желаю! Я думал раз навсегда сразу сделать, а затем зажить, как следует по натуре своей. Ты думаешь, что я — из острожной братии, что ли?..

— Вижу, брат, — вздохнул Ёрш, — что ни в какой ты академии ещё не бывал, не образовался, как следует. Всё вижу. Смелости в тебе должной нет…

— Ну, положим, смелость-то во мне есть…

— Ой ли! Это что ты девчонку-то в реку спровадил? Так ведь не один, небось, орудовал…

— Не говори ты мне об этом, не смей говорить! — вспыхнул Корецкий.

— Вот в том-то смелости настоящей и нет у тебя, — невозмутимо продолжал Ёрш, — что вот сейчас «не говори» да «не смей»… А не смеешь-то ты сам… Ты только руку приобрёл — это называется, и больше ничего. Да и то не один действовал.

— А ты почём знаешь?

— Вижу, потому и знаю… Он тебя подговорил, и ты ему в помощь был только…

— Кто он?

— А вот векселёк-то чей у тебя был…

— Ну, что ж, он, так он…

— Он, видно, воробей стреляный…

— А чтоб пусто ему было! Жил я без него…

— Вольною птицей, — подсказал Ёрш.

Корецкий махнул рукой и отвернулся.

— Ну, что ж, — вздохнул опять Ёрш, — что было, то прошло. Надо теперь за себя постоять… Прежде всего отсюда стрекануть… На это угольки нужны… Пешком не разбежишься…