— Хорошо, — милостиво снизошёл Корецкий и начал рассказывать.
XIV
— Вчера, — рассказывал Корецкий, чаще и чаще прикладываясь к водке, — шёл я по Дворянской улице, вот тут, — он неопределённо показал рукою и помотал ею в воздухе, — шёл я по Дворянской улице… и что же вдруг вижу? Едет карета…
— Ну, это не диво, — вставил Козодавлев-Рощинин, — тут город большой, карет много ездит…
— Карета шикарная, — продолжал Корецкий, — на резиновых шинах — эдак катится легко… Лошади — серые в яблоках, кучер — вот какой, борода и всё как следует… столичный кучер. «Берегись!» — кричит… Я люблю кареты. Я и лошадей люблю. Я на тотализаторе играю. Раз выиграл сто рублей. Какое сто! Чтоб не соврать — двести семьдесят восемь выиграл! Вот как!..
— Да вы не врите, сердечный синьор, — остановил его Козодавлев-Рощинин, — всё равно не поверю; вы про карету рассказывали…
— Да, про карету, — вспомнил Корецкий. — Так вот едет карета и останавливается. Она останавливается у дома. У дома зеркальные стёкла… Я всё думаю иногда зеркальное стекло как-нибудь разбить — много на своём веку стёкол бил, а зеркального никогда. Идёшь мимо магазина, так это руки чешутся… ведь чванство это — зеркальные стёкла, чванство, а? А чего они форсят и чванятся, как будто я не могу зеркальное окно разбить… скажите, могу?
— Можете, Роланд мой неистовый, можете! — подтвердил Козодавлев-Рощинин.
«Пусть он врёт себе, что хочет, — думал он, между тем, — допьёт водку, уведу я его тогда и не отпущу уже от себя, дам проспаться, а там поговорим…»
— Что я говорю? — переспросил Корецкий.
— Насчёт зеркального стекла у вас, джентльмен, фантазия и о карете вы начали…
— Да, карета, — снова вернулся к ней Корецкий. — Дверца кареты отворяется и из неё выходит дама. Платье, это, шёлковое, шляпка и всякие там рюши… Ну, и эта дама — не кто иная, как самая мамаша Маньки…
— Манички? — удивился Рощинин. — Да вы не врёте?
— Галактион Корецкий никогда не врёт. Она, она самая. Она, подлая, удрала тогда в одну ночь, так что и след её простыл, и не мог я концы найти, исчезла… И вдруг теперь встречаю — карета, лошади и всё такое… Сколько времени прошло! А тогда удрала и Маньку мне подкинула…
Козодавлев-Рощинин внимательно приглядывался к Корецкому, желая решить, насколько было правды в его словах. Всего вероятнее казалось, по первому впечатлению, что это была просто игра воображения пьяного человека.
— А как вчера, вы были выпивши? — спросил Козодавлев-Рощинин.
— Вчера? Кажется, был.
— Так, может, вам померещилось, фрукт мой тропический!..
— Что-о! Померещилось? — обиделся Корецкий. — Мне померещилось? Никогда ещё мне не мерещилось, никогда. Она была, она!
— Странно, голубчик!..
— Ничего нет странного. Вы думаете, Галактион Корецкий всегда в таком виде ходил? Было время, носил я и брюки клетчатые, пиджак бархатный… семь рублей аршин, чистый лионский бархат носил. И будет время, опять надену и брюки клетчатые, и пиджак бархатный…
— А вы помните дом, к которому подъехала карета-то? — проговорил Козодавлев-Рощинин, желая навести разговор опять на мать Манички.
— Помню, — сказал Корецкий.
— И можете показать его?
— Могу. Он — третий отсюда по левой стороне, с садом и зеркальными окнами, барский дом, как следует. Я её найду там… я её найду… Беда только — мне ехать нужно… Мне деньги на отъезд обещаны… Я должен уехать…
Корецкого вдруг начало разбирать от водки и он, как это всегда бывает с пьяницами, вдруг быстро начал хмелеть и заговариваться. Он отвалился на спинку стула, на котором сидел, вытянул ноги под столом и в такой непринуждённой позе размахнул рукою.
— Мне всё равно теперь, наплевать!..
— Что, то есть, наплевать, милейший?
— На всё. Я говорю, богатым буду. И смеяться нечего, я не позволю смеяться! — крикнул Корецкий, снова пригибаясь к столу, и, грузно уронив на него руки, уставился на Козодавлева-Рощинина тупыми, бессмысленными, дикими глазами.
— У-у, золотце! — опять повторил комик, не изменяя своей улыбки, с которою всё время разговаривал с Корецким.
— Ты издеваешься надо мной, — продолжал тот, — а если б я захотел — ты сейчас бы вот стал подличать предо мной, потому я сейчас могу доказать, что буду богат — тысячи, брат, у меня впереди… А что? Половой, водки ещё! — обернулся он к половому, приблизившемуся к столику, где они сидели, на случай могущего произойти буйства со стороны опьяневшего посетителя.
Половой прищурился и смерил Корецкого глазами.
— Говорят тебе, водки! — повторил Корецкий.
Половой подошёл, протянул руку и проговорил односложно и тихо:
— Деньги!
— Деньги тебе? — рассмеялся Корецкий. — Деньги? Думаешь, не заплачу… Деньги я сейчас…
И он стал шарить по карманам.
Половой терпеливо ждал.
Корецкий, обшарив себя, взглянул на полового и удивился:
— Тебе чего? Да, деньги… Вот тебе деньги, дай водки, говорят, а деньги вот…
Он с трудом расстегнул единственную пуговицу на рубашке и раскрыл грудь.
На груди на верёвочке висела завёрнутая бумажка. Он распутал её, развернул и разостлал на столе, говоря:
— Вот они, деньги — вернее смерти!
Козодавлев-Рощинин заглянул на бумагу. Это был вексель, написанный крупным почерком.
Сумма была показана в пятьдесят тысяч рублей.
— С нами крестная сила! — прошептал комик, прочтя подпись на векселе.
Корецкий вдруг вздрогнул, словно опомнившись, скомкал вексель, сунул его за пазуху и, упав головою на стол, остался неподвижен, будто заснул.
— Эй, милый! Безобразно… не ладно! — стал тормошить его половой и кликнул подручного; они приподняли Корецкого и стали выводить его вон.
XV
Козодавлев-Рощинин, выйдя из трактира, почувствовал, что голова кружится от спёртой атмосферы чёрной половины «Лондона» и от винного угара, стоявшего там. Он с удовольствием вдохнул в себя пыльный воздух нагретой июльским солнцем улицы и пошёл, раздумывая о том, что только что узнал от Корецкого.
— Берегись! — раздался зычный бас где-то очень близко, и две лошадиные морды очутились у самого его лица.
Он едва успел отпрыгнуть назад — карета, запряжённая серыми в яблоках рысаками, направляясь в ворота, переехала тротуар, чуть не задев его.
В карете сидела барыня лет за тридцать.
Рощинин успел отлично разглядеть её.
В это время сзади он почувствовал, что его хлопнули по плечу. Он обернулся.
За ним стоял, силясь удержать равновесие, Корецкий.
— Она! — показал он на карету.
Козодавлев-Рощинин инстинктивно отстранился от нежданного соседа.
— Я говорю, что это — она! — повторил Корецкий и, пошатнувшись, зашагал через улицу прочь от комика.
Козодавлев-Рощинин оглядел дом, к которому подъехала карета.
Это был барский двухэтажный богатый особняк с зеркальными окнами, стоявший в некотором отдалении от улицы за палисадником с узорной чугунной решёткой и воротами… На воротах была надпись:
ДОМ КОММЕРЦИИ СОВЕТНИКА ВАЛЕРИАНА ДМИТРИЕВИЧА ТРОПИНИНА.
Козодавлев-Рощинин долго стоял пред этою надписью, словно желал как можно лучше запомнить её. Потом он нахлобучил шапку, глубоко засунул руки в карманы и зашагал по направлению к городскому саду, где был театр.
В театре шла репетиция и там все были веселы и довольны. Вчерашний сбор сломил, так сказать, равнодушие публики и благодетельно отозвался на сегодняшнем.
Сегодня опять поставили весёлую пьесу, и билеты продавались в кассе уже достаточно бойко.
Актёры, несмотря на жару, оживились и репетировали с удовольствием; только трагик, не занятый и сегодня, продолжал мрачно пить.
Опоздавший на репетицию Козодавлев-Рощинин не разделял, по-видимому, общего настроения. Это удивило всех, тем более, что комик никогда не унывал, какие бы обстоятельства ни были, а тут, когда дело приняло хороший оборот, он вдруг в первый раз не то что заскучал, а был задумчив и сосредоточен.
