– Не лягу, – девушка упрямо покачала головой. – Мама, ну пойми же ты…

– И понимать ничего не хочу, – отрезала та. – Не хватало еще, чтобы тебя там застрелили случайно. А ну, хватит тут рассуждать! Марш в постель!

Белла вспыхнула маковым цветом.

– Нет, мама, – твердо сказала она. – Я должна идти. И не удерживай меня, я должна! Я себе никогда не прощу, если не пойду. Другие там сейчас жизнью рискуют, а мне дома отсиживаться?

– Бельчонок… – мать попыталась взять ее за руку, но она увернулась. В тусклом свете дочь заметила, как дрожат материнские пальцы. – Бельчонок, не выдумывай.

Никто там жизнью не рискует. Никто и не пойдет…

– Нет, пойдут, – упрямо тряхнула головой девушка. – И я пойду. Не держи меня, мам! – внезапно жалобно попросила она. – Ну пожалуйста! Сегодня, может быть, судьба всего мира решается! Ну ма-ам…

Несколько долгих секунд женщина молча смотрела на дочь. Она вспоминала ее отца, каким тот был десять лет назад, веселого забияку и сорванца, не остепенившегося даже после женитьбы и рождения ребенка. Ее Миша смотрел на нее глазами дочери, его озорные черты проглядывали в девичьем лице. И его характер… Да, она всегда знала, что дочь унаследовала характер отца.

Если бы тогда, десять лет назад, она удержала его, не позволила бы ввязаться в драку с пьяной компанией, пристававшей к незнакомой девушке, сегодня он был бы жив. У нее был бы муж, а у дочери – отец. И, может быть, Белла не отбилась бы от рук, как сейчас. Нет, она не может отпустить дочь. Это единственное, что осталось у нее в жизни. Единственное, ради чего она до сих пор жила. Если с ней что-то случится, останется только лезть головой в петлю. Нет, она не может…

Ее Миша смотрел на нее глазами дочери. Остался бы он сегодня в стороне? Нет.

Наверняка нет. Забияка и хулиган, он в то же время обладал каким-то извращенным чувством справедливости. Она не смогла бы удержать его. И имеет ли она право удерживать унаследовавшего его характер дочь? Да, она сумеет запретить девчонке уйти на улицу сегодня ночью. Но простит ли та ей когда-нибудь?

– Бельчонок, – тихо проговорила она, удерживая неожиданно навернувшиеся слезы. – Присядь пока. Ты уходишь надолго, когда вернешься, непонятно. Я сделаю тебе с собой бутербродов.

Ночная тьма окутывала столицу. Редкие фонари тускло освещали пространство возле столбов, оставляя большую часть тротуаров неосвещенными. Город спал. Он всегда спал в это время. Где-то там, далеко на юге, в жарких мегаполисах, крутились неоновые рекламы, превращая своими сполохами черную тропическую ночь в удивительную фантасмагорию, летели по ярко освещенным улицам автомобили.

Чернокожие аборигены, сливаясь с мраком обнаженными руками и ногами, высыпали на тротуары, радуясь ночной прохладе и возможностью выбраться из-под ледяных струй кондиционеров. Здесь же, на севере, ночью города спали, и только редкие грузовики и патрульные полицейские машины разрезали серую снежную темноту улиц и переулков тусклым светом фар.

Так было всегда – но не сегодня. Этой ночью страна не спала. Страсти бурлили в тесных квартирах панельных многоэтажек, просторных ветхих комнатах особняков дореволюционной постройки и в комнатах деревянных бараков. Телевизоры тихо шипели в углах статикой бессмысленных помех прерванного телевещания, и горячечный шепот – только бы не услышали соседи – вторил этому шипению.

Страна не спала. И темные улицы северных городов замерли в натянутом ожидании, медленно пробуждаясь к жизни в неурочное время зимней воскресной ночи. То и дело тут и там хлопали двери квартир и подъездов, скрипели деревянные ступеньки и доски тротуаров, комариными голосами начинали петь гравиэмиттеры личных и казенных автомашин. Столица, взбудораженная шипением разрядников и пулеметными очередями, пробуждалась быстрее прочих, но и остальные города ненамного от нее отставали. Сначала редкие, потом все более и более частые человеческие фигуры возникали на улицах, пробираясь к центральным площадям и резиденциям наместников Нарпреда. Фигуры сбивались в группы, группы – в толпы, заполонявшие площади и скверы. Спешно поднятые по тревоге полицейские, а потом и части внутренних войск УОД растерянно жались неподалеку. Они не получали сверху никаких команд и не понимали, что им делать – то ли разгонять людей, то ли, наоборот, охранять от гипотетических мятежников. В конце концов в тех регионах, где наместники Нарпреда открыто встали на сторону Кислицына, полиция даже организовала подобие оцепления вокруг площадей "с целью предотвращения провокаций", причем их разрядники оказались направлены отнюдь не на толпу.

Входящие в ЧКК заговорщики допустили серьезные ошибки. Устранение непокорного Народного Председателя готовилось давно, но они не планировали устраивать явный мятеж с трансляциями по телевидению и подавлением открытого вооруженного сопротивления. Переворот должен был состояться тихо, в кулуарах, а использованные Генштабом мятежные части всего лишь предполагались к патрулированию столичных улиц в первые дни после него. Даже планы по блокированию столицы создавались буквально на коленке в течение пары часов после первого телевизионного выступления Нарпреда. Для полноценного военного переворота лояльных сил у ЧКК катастрофически не хватало, и вся надежда Комитета сейчас заключалась только в том, что армия останется в бездействии.

Армия действительно оставалась в бездействии. Четвертая танковая дивизия, стоящая в восьмидесяти километрах от Моколы, оказалась единственным исключением.

Не понимающие, что происходит, командующие военными округами сочли за благо проигнорировать как выступления Народного Председателя, так и доставленные правительственной связью депеши ЧКК и невнятные приказы Генштаба, сводящиеся к требованию обеспечить покой и порядок на своей территории. Ни одна воинская часть, кроме Четвертой танковой, не покинула свои казармы, хотя некоторые и подняли личный состав по тревоге.

Под крышкой внешнего покоя ночи и мрачного зимнего утра страна кипела сдерживаемыми – пока еще – страстями. Котел давно перегрелся, и предохранительный клапан, который всего на полдня успел открыть Народный Председатель, снова оказался завернут действиями ЧКК. И давление в котле нарастало со все увеличивающейся скоростью.

Одинокий разряд с шипением хлестнул по стальной окантовке бывших стеклянных дверей. Полетели искры. Безобразов, резко отдернул голосу и выругался сквозь зубы.

– Приборы ночного видения у них наверняка имеютсе, – сообщил он Олегу. – Я это сразу заподозрил, когда они прожекторы пригасили. Я думал прорваться в темноте, расстреляв подсветку, но не получится. И в темноте перещелкают, как сидячих.

Полковник сплюнул на покрытый плиткой пол вестибюля.

– Кретин! – с чувством произнес он. – На кой хрен я к этим машинам ломанулся?

Надо было с самого начала через окна первого этажа уходить, с противоположной стороны здания. Могли убраться дворами незамеченными. А сейчас уже и там все закрыто. Шеф, если выберемся отсюда живыми, увольте меня в отставку без пенсии.

Заслужил…

– Не нервничайте, Жоэль Иванович, – спокойно произнес Олег. Он удивился тому, как твердо звучит его голос на фоне собравшихся в тяжелый комок внутренностей. – Они же не нападают. Значит, боятся.

– Они не боятся, – качнул головой полковник. – Они заперли нас здесь и ждут рассвета. Судя по всему, их не так много. Они не знают, сколько нас здесь, и не рискуют лезть в темноте. Даже с учетом их приборов ночного видения у нас останется преимущество. Вот дождутся утра, подтянут подкрепления и войдут.

Б…дь, хоть подземный ход под площадью начинай копать!

Наступила напряженная тишина. Олег откинулся на спинку неудобного стула в дальнем углу караулки и задумался, глядя сквозь дверной проем на ползающие по стене вестибюля красные точки целеуказателей. Что может замышлять ЧКК в его отношении? Прилюдно или тайно расстрелять за преступления против Ростании? Вряд ли. Еще ни один Народный Председатель не завершал свой срок подобным образом, и вряд ли они захотят создавать прецедент. В конце концов, кто-то из них метит на его место. Нет, если они возьмут его живым, то расстреливать точно не станут.