Немало влияли на беспомощность жандармского корпуса и отсутствие эффективной системы хранения и обмена информацией, и его малочисленность. В 1903 году на всю Российскую империю приходилось лишь около шести тысяч жандармов, включая около полутысячи офицеров и пять с половиной тысяч нижних чинов. Большая часть личного состава занималась при этом охраной железных дорог и государственной границы.

Даже к началу 1917-го года это число увеличилось менее чем вдвое – до тысячи офицеров и десяти тысяч нижних чинов.

В 1902 году, после того, как революционное движение начало распространяться по стране подобно лесному пожару, власти сделали попытку реорганизации политической полиции. В Санкт-Петербурге, Москве, Саратове, Риге, Одессе, Тифлисе, Екатеринославе и некоторых других крупных городах в рамках жандармского корпуса были созданы Охранные отделения, специализирующиеся исключительно на политическом сыске. Наиболее эффективным оказалось Московское охранное отделение, возглавляемое Сергеем Васильевичем Зубатовым, опытным сыскарем и знатоком политического подполья. Умело применяя различные методы – от внедрения филерского наружного наблюдения, жесткой конспирации и вербовки осведомителей до создания рабочих профсоюзов – ему удалось очень быстро свести почти на нет революционную деятельность в Москве. Озлобленные подпольщики даже придумали термин "зубатовщина", на долгое время совершенно несправедливо ставший синонимом политической провокации.

Однако в целом реформа жандармерии оказалась неполной и малоэффективной. Не считая столиц, в которых Охранные отделения являлись просто еще одним департаментом под управлением градоначальника, во всех других городах они оказались выделенными в самостоятельные службы, фактически конкурирующие с уже имеющимися губернскими жандармскими управлениями. Глухая ненависть к "выскочкам" со стороны этих управлений вылилась в непрестанную подковерную борьбу за власть и влияние на губернаторов, очернение конкурентов и тому подобные дрязги, лучше всяких террористов подрывающие эффективность новых органов. Бедность Охранных отделений на местах приводила к отсутствию фондов на оплату осведомителей и прочую конспиративную деятельность, а также к катастрофической нехватке филеров для наружного наблюдения за подпольщиками. Усугублялась ситуация вопиющим непрофессионализмом как руководителей, так и рядовых сотрудников отделений. Все это привело к тому, что роль Охранных отделений на местах в течение нескольких лет оставалась практически нулевой. Лишь в 1908-1909 годах, после того, как революционное движение пошло на спад, их персонал приобрел более-менее приличный уровень квалификации – только для того, чтобы пару лет спустя получить смертельный удар в спину от Джунковского, очередного прекраснодушного временщика – руководителя жандармского корпуса, презирающего политический сыск как таковой.

Буря бушевала в стране, и давно устаревшая российская политическая система оказалась на грани краха. И голоса призывающих к реформам тонули в грохоте бунта и умирали в пыльной тишине чиновничьих кабинетов…

Олег отложил газету в сторону и внимательно посмотрел на Мучника. Председатель комитета по делам печати, грозного Кодепа, наводящий ужас на редакторов газет, неважно, больших или малых, важных или малозначащих, всеростанийского значения или же не выходящих за пределы стенда на фабрике, походил на кипящий чайник – как минимум раскаленно-красным цветом лица и непрестанным побулькиванием от переполняющих чувств. Народный Председатель откинулся на спинку кресла и с интересом посмотрел на визитера.

– Да, неплохое интервью получилось, – согласился он. – Конечно, не слишком длинное, но я решил, что материалы на тему Второй Революции редактор подберет и без моего участия. А я торопился. Но газету я уже видел, спасибо. У вас что-то конкретное, Аркадий Хосевич?

Чайник забулькал от негодования, но все-таки удержался от взрыва.

– Но это же… это же подрыв самых… самых важных устоев! – горячо забормотал он. – Поймите, Олег Захарович, если каждый начнет в таком вольном ключе обсуждать наши святые…

– Ну и что? – хладнокровно перебил его Олег. – Ну, начнет. Ну, обсудит. Что, по итогам обсуждения машину времени изобретут, чтобы прошлое поменять?

Предкодеп дернулся, словно получил по спине железным прутом.

– Поймите, Олег Захарович! – горячо заговорил он. – Открытость, которая вынесена нами сегодня на знамена, это очень хорошее дело! Я обеими руками за нее! – Он вытянул руки со скрюченными пальцами и потряс ими, словно собирался кого-то придушить. – Я целиком и полностью… но нельзя же так! Наши дети воспитываются на примере дедов, и когда какая-то газетенка начинает печатать всякую… В вас, господин Народный Председатель, я не сомневаюсь, если вы полагаете, что в интервью можно сказать что-то более открыто, чем было принято до того, это…

Даже если какие-то детали… Но посмотрите на сопровождающие интервью статьи!

Это же прямое поливание грязью! И где! Не в серьезном историческом журнале! Не в среде серьезных ученых! А в каком-то "Художественном листке"! Им и проблемы литературы-то нельзя доверить обсуждать, обязательно глупости нести начинают, о цензуре и прочем… а они замахнулись на святое!

– Про святое я уже понял, – терпеливо сказал Олег. – Что именно вы хотите от меня?

– Нужно сделать оргвыводы! – решительно заявил Мучник. – Редактора уволить с волчьим билетом, с журналистами провести разъяснительные беседы.

– Так, понятно. Погодите-ка секунду.

Народный Председатель нажал кнопку интеркома. Спустя пару секунд в динамике щелкнуло, и недовольный Бегемотов голос осведомился:

– Да?

– Павел Оттович, есть минутка свободная? – осведомился Олег. – Загляни, если не сложно.

Интерком фыркнул и отключился. Спустя две минуты натянутой, словно блузка на юной девице, тишины дверь распахнулась, и Бирон стремительно влетел в нее, едва не запнувшись о порог.

– Чё надо?.. – спросил он, но, увидев предкодепа, осекся. – А, понятно.

– Спасибо, что заглянул, Павел Оттович, – хладнокровно поблагодарил его Народный Председатель. – Посмотри еще раз на газету, будь добр.

Бирон удивленно поднял бровь, но газету взял, пробежал глазами страницу и пожал плечами.

– Ну и?

– Что-то не совпадает с предъявленной мне версткой, можешь сходу сказать?

– Могу, – опять пожал плечами Бирон. – Все верно. Выглядит в точности так, как согласовывали. Или внимательно просмотреть на предмет несанкционированного мата?

– Спасибо, не надо, – Олег усмехнулся. – Речь, как я понимаю, о нецензурщине политической, а не уличной. Так, Аркадий Хосевич?

Главный цензор страны растерянно посмотрел на него. Краска стремительно сходила с его лица.

– Молчание – знак согласия. Итак, что мы имеем? Интервью, лично отредактированное и завизированное мной. Верстка полосы, согласованная с канцелярией и, опять таки, подписанная лично мной. То есть ответственность за эти материалы лежит исключительно на мне. Скажите, Аркадий Хосевич, за что вы собираетесь уволить редактора? За то, что он, в отличие от вас, в точности следовал моим указаниям?

Предкодеп раскрыл было рот, но Олег больше не дал ему вставить и слова.

– Вы, господин Мучник, либо безнадежно глухи, либо безнадежно глупы! – внезапно загремел он. – И ключевое слово здесь – "безнадежно"! Вы присутствовали на заседании, на котором было объявлено о новой политике открытости! Я едва ли не вам персонально растолковывал азы новых подходов к обсуждению насущных проблем!

Более того, специально для Кодепа канцелярия подготовила набор новых должностных инструкций и нормативных актов, регулирующих вашу деятельность. Вы слушали, что я говорил? Читали инструкции?

Последнюю фразу Олег гаркнул так громко, что едва не сорвал голос. Предкодеп аж съежился от звукового удара, стул под ним опасно скрипнул. Он все еще напоминал чайник, но не кипящий, а, скорее, неделю простоявший в морозильной камере. На бледно-белом лице Мучника теперь разве что не выступал иней.