Однако постепенно людям при помощи чоки-компаньонов удалось взять себя в руки.

Практически весь живой персонал являлся учеными и инженерами с достаточно устойчивыми типами нервной организации – на дальние базы искины отбирали людей только по результатам тщательного психологического анализа и контроля.

Практически никого из них не интересовала власть над себе подобными – властолюбцы и интриганы не испытывали желания отправляться в фактически пожизненную ссылку. Службы безопасности на станциях оставались в зачаточных формах – внешней угрозы базам не наблюдалось, а внутренние требовали не столько силовых, сколько административных мер для их предотвращения.

Сорок три тысячи разумных существ – искинов, мужчин, женщин и детей, успевших родиться на базах к моменту Катастрофы. Сорок три тысячи уцелевших из восьмидесяти миллиардов…

К середине дня Олег понял, что плывет. Груда газет вокруг него затрепетала бумажными страницами, когда он, промахнувшись локтем мимо стола, чуть было не приложился о столешницу челюстью.

– Надо передохнуть, – пробормотал он себе под нос. – Хорошего помаленьку.

Михаил Дромашин, перестав обгрызать толстый ноготь, с вялым интересом обернулся от окна. Юноша явно устал не меньше, хотя и не головой, а ногами. Все газеты и журналы, что громоздились вокруг Олега на столе, помощник добыл сегодня, бегая за мальчишками-газетчиками и обшаривая лавки в радиусе десяти кварталов от отделения.

За последнюю неделю Олег пропустил через себя огромную кучу печатного слова. По большей части слово это являло собой невообразимую чушь вперемешку с непомерно приукрашенными местными событиями, светскими и не очень. В числе прочего глаза мозолили нудные описания приемов с перечислением всех приглашенных гостей, сообщения о найденных зонтах и прочей мелочевке, сенсационные объявления о каких-то евреях, ворующих малых детей, полицейская хроника, скандалы, некрологи, сообщения о волнениях в рабочих кварталах и стачках на фабриках и реклама.

Довольно часто попадались перечисления событий местной столицы Санкт-Петербурга, связанных с царской семьей и вообще сливками общества. Всероссийских новостей присутствовало немного. Впрочем, неудивительно – как уже выяснил Олег, междугородной телефонной связи здесь практически не было, а телеграф обходился недешево. Да и региональных собкоров у московских газет, похоже, не наблюдалось.

Впрочем, даже московских новостей с лихвой хватало, чтобы утопить Олега в море фактов и фактиков, фамилий и сплетен. Однако потихоньку начинала выстраиваться более-менее полная картина происходящего. И эта картина как минимум настораживала.

Напряжение, казалось, просто витало в воздухе. То тут, то там проскальзывали сообщения о забастовках, стачках и уличных митингах. Население если и не бунтовало открыто, то определенно с трудом поддавалось контролю. Взбудораженные небывалыми выборами во всероссийскую Думу – похоже, совещательный орган непонятного назначения и с непонятными полномочиями – невнятные личности рассуждали о светлых перспективах и пели панегерики Е.И.В. Судя по всему, они тоже не понимали, чем станет заниматься Дума во всероссийском масштабе, но сама идея их вдохновляла. Упоминалось о каких-то беспорядках в городах Баку и Батум, связанных с межнациональными столкновениями.

Несколько раз в газетах мелькала и фамилия Зубатова. Авторы статеек тщательно старались не употреблять в его отношении никаких эпитетов, которые было бы можно расценить как неуважение, но, кажется, они каким-то образом связывали его с рабочими-бунтовщиками. Бледный юноша Михаил Дромашин, сын мелкого чиновника в какой-то управе, толком на этот счет ничего не ответил. Он лишь знал, что зимой Зубатова вернули из ссылки, не то пензенской, не то владимирской, куда его отправил едва ли не лично министр внутренних дел Плеве, убиенный злодеями год назад. Новый министр, Святополк-Мирский, исправил несправедливость, вернув Зубатову его прежний пост директора Московского охранного отделения. Несколько прояснила ситуацию нелегальная "Искра", добытая Мишей из закрытого архива.

Словечко "зубатовщина" в ней связывалось с рабочими союзами, организованными несколько лет назад якобы для неусыпного наблюдения за нещадно эксплуатируемым пролетариатом, а также с массовыми провокациями против революционеров, устраиваемыми Охранкой, как со злобой называли Охранное отделение, в Москве.

Но самое главное – почему такое позволялось свободно писать в газетах?

Олег выбрался из-за стола и, потягиваясь, прошелся по комнате. Пользуясь тем, что жесткий неудобный пиджак местного фасона остался висеть на спинке стула, несколько раз наклонился вперед, достав костяшками пальцев до пола, поприседал с расставленными в стороны руками. Михаил без интереса наблюдал за ним – за неделю он успел привыкнуть к чудачествам временного начальника.

Ситуация Олегу крайне не нравилась. В институте он специализировался на раннем средневековье, а потому детали обстановки времен Первой революции представлял не слишком хорошо, на уровне простого студента истфака, в меру ленящегося выбираться за рамки обязательной программы. Однако то, что он еще помнил спустя полтора десятилетия после выпуска, очень смахивало на нынешние события. Разве что выборов ни в какую Думу в Ростании не объявляли, а введенные в города армейские полки не стеснялись разбираться с бунтовщиками и погромщиками прямо на улицах всеми доступными средствами. Видимо, здесь ситуация оставалась менее накаленной – полугодовой давности разгон демонстрации с применение оружия до сих пор муссировался сочувствующими рабочим газетами как неслыханное кровавое злодеяние и именовался не иначе, как "расстрелом". Не было похоже, что ситуация завершится полномасштабным всероссийским восстанием с миллионами жертв, требующим трех лет настоящей войны для восстановления самодержавия, но все же массовые беспорядки казались вполне неизбежными.

В своем отношении к происходящему Олег разобраться не мог. С одной стороны, его всю жизнь, начиная со школы, учили, что Первая революция, хотя и преждевременная, была вызвана беспримерным угнетением народа самодержавием и его приспешниками в лице консервативных и псевдолиберальных дворянских группировок.

Как примерный гражданин Народной Республики Ростания он никогда не подвергал эту идею сомнению – хотя бы просто за отсутствием интереса к опасной теме. С другой стороны, уже на посту Народного Председателя ему открылось, что любая ситуация с точки зрения первого лица государства может выглядеть совсем иначе, чем с точки зрения токаря на заводе. В его памяти, хотя и потускневший и поблекший под грузом новых впечатлений, снова всплыл Танкоград. Олег вполне сочувствовал работягам некогда весьма обеспеченного секретного города, внезапно оказавшимся перед пустым магазинными полками, но поделать ничего не мог. Разве что вскрыть стратегические запасы. Или взять очередной продовольственный кредит… который, впрочем, ему никто не даст… или все же стоит заслать переговорщиков в Первый национальный Сахары?

Стоп, оборвал он себя. Забудь. Ничто не указывает, что ты когда-нибудь сможешь вернуться домой, а потому те проблемы тебя уже не касаются. У тебя новая жизнь, и нужно приспосабливаться к ней, а не терзаться старыми воспоминаниями.

Итак, ситуация напряженная. Но это следует из газет. Кто сказал, что он понял газеты правильно? Особенно когда из-за цензуры, пусть и по-детски беспомощной в этом мире, никто не рискует высказываться открыто, а намеки он, человек из другого мира, вполне может понять неправильно. А проводить анализ ситуации на основании предположений как-то неправильно. Если я лажанусь, Зубатов меня откровенно не поймет. Меня выставят на улицу и будут совершенно правы. Историк недоделанный, чтобы тебя! Нет, друг милый, похоже, время торчать в кабинете и почитывать газетки прошло. Пора бы тебе и прогуляться как следует по свежему воздуху. Где и как? Надо подумать. Время обеденное, вот посидим в кабаке, а заодно и подумаем…