Была очередь Шульгина. Ему кажется, что он говорил "послѣдним"[282]. Шульгин обратил вниманіе на то, что тѣ, "кто должен быть.. опорой" Вел. Кн. в случаѣ принятія престола, т. е. почти всѣ члены новаго правительства, "этой опоры... не оказали". "Можно ли опереться на других? Если нѣт, то у меня не хватает мужества при этих условіях совѣтовать... принять престол"...

Шульгин не был последним — говорил еще раз Милюков, так как "вопреки соглашенію" за первыми рѣчами послѣдовали другія в "полемическом тонѣ". Милюков получил, наперекор "страстному противодѣйствію Керенскаго", слово для отвѣта. В нем он указал, что "хотя и правы утверждавшіе, что принятіе власти грозит риском для личной безопасности Вел. Князя и самих министров, но на риск, этот надо идти в интересах родины, ибо только таким образом может быть снята с даннаго состава лиц отвѣтственность за будущее. К тому же внѣ Петрограда есть полная возможность собрать военную силу, необходимую для защиты Вел. Князя".

По утвержденію Керенскаго, Мих. Алек. казался уже утомленным и начинал терять терпѣніе[283]. По окончанію рѣчей (в представленіи Керенскаго, это было послѣ рѣчи Гучкова). Мих. Ал. выразил желаніе переговорить наединѣ с кн. Львовым и Родзянко, прежде чѣм принять окончательное рѣшеніе. По словам Караулова, он мотивировал свое желаніе тѣм, что ему, "крайне трудно принять рѣшеніе, раз между членами Думы нѣт единства"[284]. Родзянко пытался возразить, ссылаясь на общее соглашеніе дѣйствовать коллективно. Вопрошающій взгляд в сторону Керенскаго, как бы испрашивавшій у него согласія на частные разговоры. Керенскій нашел, что отказать Вел. Кн. в его просьбѣ неудобно. Караулов говорил, что и он настаивал на предоставленіи Мих. Ал. полной "возможности принять свободное рѣшеніе". Поэтому никто не возражал против "разговора" с двумя лицами... при условіи, что Мих. Ал. "ни с кѣм посторонним разговаривать не будет, даже по телефону"[285]. Своеобразная "свобода рѣшенія", которая дала впослѣдствіи повод в кругах, близких Мих. Ал., утверждать, что послѣдній был "взят мертвой хваткой"!.. Указанныя лица вмѣстѣ с Вел. Князем вышли в другую комнату.

Какія реальныя возможности открывались перед Михаилом Александровичем? Личныя настроенія и теоретическія выкладки пытавшихся предугадать событія политиков не создавали еще базы для активнаго дѣйствія. В отрывках воспоминаній, напечатанных в "Совр. Зап.'', Милюков очень опредѣленно утверждал, что он хотѣл "рискнуть открытым конфликтом с революціонной демократіей" и разсчитывал тогда на успѣх, как он потом, нѣсколько позже, говорил Набокову. Набоков же считал эту возможность "чисто теоретической". "Несомнѣнно, — разсуждает в воспоминаніях Набоков, — для укрѣпленія Михаила потребовались бы очень рѣшительныя дѣйствія, не останавливющіеся перед кровопролитіем, перед арестом Исп. Ком. Совѣта Р. и С. Д... Через недѣлю, вѣроятно, все вошло бы в надлежащія рамки. Но для этой недѣли надо было располагать реальными силами... Таких сил не было. И сам по себѣ Михаил был человѣком, "мало или совсѣм не подходящим к той трудной, отвѣтственной и опасной роли, которую ему предстояло бы сыграть". "Вся совокупность условій была такова, что принятіе престола было невозможно", - заключает мемуарист. Не мог же Милюков, готовившійся "на собственный страх и риск" к "рѣшительной" игрѣ, не учитывать всей той обстановки, которую рисует Набоков?[286]. Алданов, опросившій "всѣх, кого только мог" о совѣщаніи в кв. кн. Путятиной, говорившій и с Милюковым, сообщает, что Милюков "совѣтовал Великому Князю в эту же ночь оставить Петербург с его революціонным гарнизоном и, не теряя ни минуты, выѣхать в Москву, гдѣ еще была военная сила". "Три энергичных, популярных, на все готовых человѣка — на престолѣ, во главѣ арміи, во главѣ правительства — могли бы предотвратить развал страны". Великій князь Михаил лично был человѣк отважный, как свидѣтельствуют всѣ военные, видѣвшіе его в боевой обстановкѣ[287]. Во главѣ арміи стоял в. кн. Ник. Ник., человѣк достаточно энергичный и не помышлявшій в эти дни о капитуляціи — он мог, к тому же, опереться на сочувствіе всего высшаго команднаго состава, который видѣл в отказѣ от престола Мих. Ал. большую трагедію для фронта. Во главѣ правительства должен был неминуемо в таком случаѣ встать Милюков, ибо, как говорит он в качествѣ историка, "обѣ стороны (на совѣщаніи) заявили, что в случаѣ рѣшенія, несогласнаго с их мнѣніем, онѣ не будут оказывать препятствія и поддержат правительство, хотя участвовать в нем не будут". Вакансія премьера освобождалась.

Надо предполагать, что, дѣлая предложеніе о переѣздѣ в Москву, Милюков не считал, очевидно, столь уже безоговорочным, как передает Набоков с его слов, что "в первые дни переворота гарнизон был в руках Гос. Думы". Не был он и всецѣло в руках Совѣта. Не было и того настроенія гражданской войны, в атмосферѣ которой могла родиться мерещившаяся Родзянко и др. опасность убійства Мих. Ал. Не думаю, чтобы и в квартирѣ кн. Путятиной, охраняемой нѣсколькими десятками преображенцев, чувствовался тот почти паническій страх, о котором разсказывает Шульгин: "Керенскій, — передает трепещущій Терещенко, — боится, чтобы не убили Великаго Князя: вот-вот какія-то бродящія кругом "банды" могут ворваться". Эти опасенія в большей степени зависѣли от настроенія молодого министра финансов революціоннаго правительства, бывшаго до революціи чуть ли не кандидатом на цареубійство, который, в изображеніи Шульгина, очень тяжело и непосредственно переживал сцену, разыгравшуюся на Милліонной: "Я больше не могу... что дѣлать, что дѣлать!..." "Маленькая анекдотичная подробность", переданная Гучковым, как будто говорит скорѣе за то, что Керенскій боялся появленія "банд" другого типа. Когда Гучков попробовал по телефону переговорить с женой и сообщить ей о своем пріѣздѣ, Керенскій пожелал знать, с кѣм будет говорить Гучков... У Керенскаго "было подозрѣніе, что я хочу вызвать какую-либо военную часть, которая силою заставила бы Михаила остаться на престолѣ"[288].

В Москвѣ, не пережившей "пороховых дней", внѣшне, как будто, было спокойнѣе. Но это спокойствіе отнюдь не означало, что московскія настроенія благопріятствовали осуществленію милюковской концепціи. Напомним, что приблизительно как раз в часы, когда шло совѣщаніе в кв. Путятиной, в Москвѣ обсуждали вопрос о монархіи до Учр. Собр. и основное намѣтившееся теченіе Третьяков, представитель торгово-промышленнаго класса, а не будущей "револоціонной демократіи", по газетному отчету выразил словами: "Не может быть рѣчи, чтобы послѣ Романова Николая вступил на престол Романов Михаил". Это было, может быть, скоро преходящее "опьянѣніе революціей", вскружившее даже наиболѣе "трезвые умы" в средѣ буржуазіи. С ним нельзя было не считаться, — оно распространилось на всю Россію: кн. Волконскій вспоминает, напримѣр, как в провинціальном Борисоглѣбскѣ "люди встрѣчались, обнимались, поздравляли", когда в связи с отреченіем пришло сообщеніе, что "старый порядок кончился". В такой общественной атмосферѣ монархическая традиція не могла быть "объединяющей и собирающей силой". В Москвѣ "опьянѣніе революціей" было, пожалуй, сильнѣе, чѣм в Петроградѣ, гдѣ, как рассказывал Караулов в Кисловодскѣ 16 марта, в "первые дни не знали, кто возьмет верх" и "боязнь контр-революціи у всѣх была большая". В Москвѣ боязни "контр-революціи" не было, и каким-то недоразумѣніем надо считать утвержденіе (историка или мемуариста — не знаю), что здѣсь "еще была военная сила", на которую мог разсчитывать "отчаянной смѣлости план", предложенный Милюковым в. кн. Михаилу. "Московскій гарнизон" еще 1 марта без всяких осложненій перешел всецѣло на сторону революціи. И сила сопротивленія возможной "контр-революціи" в Москвѣ представлялась гораздо значительнѣе, нежели в Петербургѣ. Это отчетливо видно из психологіи "крайне лѣвых", т. е. большевицких групп; лишь крайне плохой освѣдомленностью даже в общественных кругах можно объяснить отмѣтку Гиппіус 3-го, о Москвѣ, гдѣ "никакого Совѣта Р. Д. не существует".