Характерно, что воспоминанія о своего рода пасхальных настроеніях проходят во множествѣ мемуарных откликов: в Кіевѣ всѣ поздравляли друг друга, как «в свѣтлый Христов день» (Оберучев).

Эти статьи и составляют как бы подневную запись мемуариста, принадлежавшаго к буржуазной средѣ и освѣщавшаго событія с извѣстной тенденціей.

Эту сантиментальную сцену нельзя не сопоставить с послѣдующей трактовкой тогдашняго «душевнаго состоянія» лидера цензовой общественности, данной Алдановым в историческом этюдѣ «Третье марта», который был напечатан в юбилейном сборникѣ в честь Милюкова, Писатель говорит (как будто бы со слов самого Милюкова) о «ужасных подозрѣніях» Милюкова, которыя в «глубинѣ души» шевелились — вел ли он политическіе переговоры с представителями «революціонной демократіи или перед ним были «германскіе агенты» (!).

Однако, по словам того же мемуариста, нѣчто в этом родѣ пришло в голову через нѣсколько дней члену Гос. Думы казаку Караулову. Он задумал «арестовать всѣх» и объявить себя диктатором. Но, когда, он повел такія рѣчи в одном наиболѣе «надежном полку», он увидѣл, что, если он не перестанет, то ему самому не сдобровать.

В свое время это организующее значеніе отмѣтил Милюков, относившійся с рѣзким отрицаніем к захватническим тенденціям руководителей Совѣта.

Яркій примѣр того, как позднѣйшіе біографы неточно передают настроенія своих героев в смутные дни революціи. В упомянутой юбилейной памяткѣ Алданов пишет о Милюковѣ: «Со своим обычным видом «смотрѣть бодро» он говорил солдатам об открывающейся перед Россіей новой свѣтлой жизни, и видѣніе близкой гибели Россійскаго государства складывалось в нем все яснѣе».

Это не было и специфической чертой интеллигенціи. В одном из послѣдующих документов революціи (доклад депутатов в Врем. Комитетѣ о поѣздках в провинцію) зарегистрирован яркій бытовой облик деревенскаго оратора, пріѣхавшаго из центра односельчанина: «говорит, говорит — уморится; сядет, закроет глаза и сидит, пока не отойдет немного, отошел — начинает, пока опять из сил не выбьется».

В такое полуобморочное состояніе Керенскій в эти дни необычайнаго нервнаго напряженія впадал довольно часто, и это, как говорят всѣ, производило на толпу сильное гипнотизирующее впечатленіе.

Термин, появившійся значительно позже.

В разсказѣ о Петропавловской крѣпости, в котором Ш. повѣствует о своих личных подвигах, он также безнадежно спутал, приписывая себѣ то, чего не было. Опускаем этот эпизод, непосредственнаго отношенія к темѣ не имѣющій.

В телеграммѣ Родзянко просил свиданія. «Телеграмма эта, — утверждает Ломоносов, — была передана под личным моим наблюденіем в Царскій поѣзд под расписку Воейкова, но отвѣта не послѣдовало».

Ломоносов передает красочную сцену, как он, приставив револьвер «к животу» инж. Устругова, будущаго тов. мин. революціоннаго правительства, побуждал послѣдняго осуществить план перерыва движенія.

Ломоносов пишет, что он воспроизводит запись 17-го г., но в момент опубликованія воспомінаній он был уже «большевиком», хотя и в «генеральских погонах» и, слѣдовательно, в текстѣ охотнѣе «подчеркнул бы самодѣятельность пролетаріата.

«Значеніе этой причины необходимо для дальнѣйшей нашей бесѣды». — отмѣтил Рузскій, указывая, что он был «глубоко опечален», узнав, что предположенная встрѣча Царя с предсѣдателем Думы, о чём он узнал непосредственно от Царя, не состоится — встрѣча, предвѣщавшая «возможность соглашенія и быстраго умиротворенія родины».

Эти железнодорожники, стоявшіе на стражѣ революціи, могли олицетворяться в добровольном помощникѣ Бубликова, б. счетоводѣ службы сборов Сѣв.-Зап. ж. д., большевикѣ по партійной принадлежности, Рулевском, находившимся в непосредственных связях с совѣтскими кругами.

Характерно, что Бьюкенен, связанный довольно тѣсно с лѣвым сектором думскаго комитета, сообщая 1 марта в Лондон Бальфуру, что Дума посылает в Бологое делегатов, которые должны предъявить Императору требованіе отречься от престола в пользу сына, тѣм не менѣе дѣлает оговорку: «если Император останется на престолѣ».

Основываясь на выше процитированных словах из воспоминаній Шульгина, Щеголев желает безуспѣшно доказать, что Родзянко пытался проникнуть к Царю «по собственному почину, без совѣщанія со своими коллегами по Исп. Ком. Гос. Думы», и что должен был «раскрыть свои карты, когда, по распоряженію Исп. Ком. Сов. Р. Д. ему, всемогущему Родзянко, не дали поѣзда».

Очевидно, прис. пов. Иванов.

Кир. Влад. в отвѣт жаловался, что «Миша, несмотря на мои настойчивыя просьбы работать ясно и единомышленно с нашим семейством, прячется и только сообщается секретно с Родзянко».

Так и понял Рузскій, передавая в Ставку Алексѣеву свой разговор: «династическій вопрос поставлен ребром, и войну можно продолжать до побѣдоноснаго конца при исполненіи предъявляемых вновь требованій относительно отреченія от престола».

Термин «лѣвый», конечно, можно примѣнять лишь относительно, ибо к этому сектору принадлежат такіе люди, как Гучков и Шульгин, не говоря уже о прославленном Вл. Львовѣ, такую ядовитую характеристику котораго дал Шидловскій: «Человѣк неуравновѣшенный до ненормальности. Ему во всякую минуту могла придти любая мысль, утром — лѣвая, вечером — черносотенная, и он всецѣло ей отдавался до слѣдующей смѣны мысли». Родзянко был внѣ этого «лѣваго» сектора, но, конечно, права была в тогдашней записи Гиппіус: имя Родзянко «ровно столько же не пользуется довѣріем демократіи, сколько имена Милюкова и Гучкова».