— С какой стати вам взбрело в голову плыть со мной?

— Сами вы никогда не попадёте в больницу — вас сразу же поймают. Но я бывал в лечебнице и могу вам помочь.

— И что вы делали в психбольнице? Отдыхали телом и душой?

— Лучшим заграничным студентам делали экскурсии. Мы долго бродили по помещениям и как-то экскурсовод похвастался нам, что в случае бунта и захвата власти пациентами у них есть тайный ход. Эти бухту было сложно найти, но мы с моими заграничными друзьями никогда не сдавались на половине. Я смогу провести вас в лечебницу без шума.

— И зачем вам это? Обратной дороги не будет. Если поймают, то запишут, как сообщника.

— Я знаю, что это большой риск. Но также я понимаю и то, что если вы пропадёте, то дети никогда не вернуться к родителям. От вас зависят жизни, а я дал клятву защищать их. — кто-то ещё верит клятвам?

— Хм... — и что же на это ответить? — Спасибо.

— Вы должны поговорить с Маппи, не забыли?

— Ну да, я же обещал... — и не собирался сдержать обещание.

— Я не буду вам мешать. Оденусь в гражданское и буду ждать на первом этаже. Надо бы успеть пораньше, чтобы снять лодку.

— Проще украсть, целей будем.

— Как бы не противно это звучало, но вы правы. В наше время проще взять без проса, чем ответить на вопрос, зачем вам лодка в полночь.

Часть 3

Я стоял около палаты с номером 54. В больничном коридоре было очень холодно: у меня замёрзли кончики пальцев. Даже свет от ламп был ледяным. Неживым и тусклым, как в необычном морге, в котором хоронились не столько люди, сколько человеческие мечты. Они доживали свой век и падали в яму, где их засыпали пригоршнями чёрной земли на ржавой лопате реальности.

Я с ужасом осознал, что равнодушен к судьбе Маппи. Меня не трогала её история. Я не жалел её искренне и безвинно. Мне очень хотелось нащупать те струны моей души, что ещё готовы проявить сочувствие, но, похоже, они давно отыграли свои добросердечные мелодии и лопнули под слишком грубыми пальцами.

Люди так долго претворялись отзывчивыми, что окончательно стали камнями. В них больше не чувствуется уютного тепла, они предпочитают решать свои житейские проблемы, а не оплакивать чужие... И это правильно. Как можно поспорить с данным утверждением? Тот, кто делает благо другим, переживает из-за несчастий другого, — ошибка генетики. Человек всегда должен думать о себе, как о первом лице, потому что он изначально заточен только на выживание. Смотря на больных раком, туберкулёзом, инвалидов без рук и ног, кто и вправду жалел их, а не боялся, что станет таким же, и не пытался задобрить судьбу? Лелеял надежду обмануть... только вот кого? Себя? Бога, которому всё равно? Не знаю. Он пытался обмануть пустоту и думал: «мне жаль». Но ему не жаль, он просто страшится оказаться на паперти и поэтому жалеет несчастных на поверхности своей хитрой души или вырывает из глубины захламлённого разума сочувственный взгляд.

Как они выглядят, искренние глаза, что жалеют несчастного не из-за страха стать таким же? Не знаю. Должно быть, и не узнаю никогда. Никогда... что это за слово? Я часто обращаюсь к смыслу обычных выражений, потому что мне больше нечего делать.

54. Жалкая цифра. Не будь её, я бы легко вошёл в комнату, но она преградила мне путь, как кирпичная стена.

Я не знаю, что делать. Плакать? Лицемерно пускать слёзы, пытаясь выжать всё из сухой души? Она ведь увянет, если уже не увяла. Я слишком долго спускал в её ростки пепел и не верил, что она вырастет в нечто большее.

Я попятился. Первое время было стыдно, но потом всё стало довольно легко: знай себе, прыгай со ступеней и пересчитывай их в уме... Как легко убегать. Как легко поддаться надуманным мнительным страхам и навечно закрыть сердце.

— Джеймс? — я не поверил своим ушам. От огромного удивления у меня подкосились ноги и, споткнувшись, я врезался в стену. Плечо больно упёрлось в каменную кладку и издало гадкий старческий хруст.

Неожиданно в моей голове заиграл голос прошлого. Я уже откуда-то знал, что в нём нет нужных задержек и пауз, тех самых нежных переливов весеннего ручья и легкого свиста деревянной тонкой флейты. Непонятно откуда, но знал. Это был высушенный голос: как спелый наливной виноград, превратившийся в сморщенный изюм.

«- Ты вправду принёс мне одеяло? Я скоро выйду, оставь тряпки себе. Лучше скажи: ты уже выбрал, какие обои будут в детской?

— Ну... серые?

— Нет, нет, не хочу такие! Это слишком скучно. Давай синий? Цвет моря. Когда-нибудь мы с тобой полетим на юг, как птицы...»

Я бежал с лестницы, спрыгивая с пяти ступеней разом. Я пытался скрыться, унестись прочь, спрятаться, закрыть голову руками и ничего не слышать.

«- А как ты думаешь, на юге красиво?

— Не знаю. Накоплю денег и посмотрим.

— Плотником много не заработаешь. Может, станешь кем-то серьёзным? Рыцарем, генералом, экономистом... ну я же шучу. Джеймс, ну почему ты вечно такой мрачный?»

Впервые за долгое время слёзы были настоящими. Я рыдал, забившись в угол и не успев дойти до коридора первого этажа всего пару шагов, пускал сопли и сжимал бесполезные огромные кулаки.

«- Джеймс... ну ведь не обязательно иметь густые волосы, чтобы тебе нравится? Только скажи честно.

— Я и сам подстригусь коротко.

— Нет, тебе идёт хвост!

— Твоя прическа мне нравится больше. Просто и со вкусом.»

Умоляю, оставьте меня... прочь! Сгиньте! Прошу... Покиньте мой разум, пока я не умер от боли. Убирайтесь!!!

«- Я так много трачу... у нас мало денег?

— Нет, что ты, я только начинаю набирать обороты! Говорят, сейчас пошла мода на частных детективов. Бульварные романы, дворецкие, цилиндры, курительные трубки и всё такое. Я купаюсь в роскоши. Представляешь, недавно впервые купил большой торт. Вкусный, с ана... уни... Ох...

— Ананасами?

— Да, да, с ними! Завтра принесу.»

Расплывшись на полу, я смотрел в одну точку. Передо мной бежали месяцы и годы, заключённые в одном человеке.

«- Я же платил за эту палату. Где она?»

Я полз наверх. Тупые выступы лестницы впивались в мои рёбра, а локти стучали о камень, набивая фиолетовые синяки. Порожки трещали под моим весом и осыпались на каменное крошево.

«- Сожжение было необходимо, иначе зараза могла разнестись...»

Закрытый гроб.

Я забыл милые черты. Они сгинули во мраке и мне ничего не оставалось, кроме как додумывать, как выглядело её лицо. Как я мог его забыть? Нос картошкой или прямой? Глаза голубые или зелёные? Всё смешивается в однородную массу, в каждом воспоминании она предстаёт совершенно разной и особенной.

«- Вы заберёте личные вещи? Мы их обработали.

— Что?..

— Духи, их можно дорого продать.»

Я дополз на избитых коленках. Смертельный гул воспоминаний остановил убийственный ход и я смог выдохнуть, встать на ноги и постучаться в дверь 54 палаты.

Вошёл без стука: слишком томительно было ожидание.

— Мистер Браун? Что вы... что с вами?

— Маппи... — я опьянел от чувств и упал около больничной койки.

— Прости меня. За мои грехи меня ждёт котёл и уродливые гримасы. Я знаю, ты ненавидишь меня, так довольствуйся тем, что после смерти меня ждут самые жестокие муки ада...

Маленькая ладонь безвольно повисла за кроватью.

Девушка молча смотрела на жалкого человека около её ног. Ничего не говорила, казалось, даже не дышала.

— Кричи на меня! — я ухватил изголовье кровати и затряс его, как только мог. — Маппи, я убил тебя! Ударь, пни, скажи, чтобы я шёл прочь и сгорел в дьявольском огне! Только не молчи...

Пальцы девушки смущённо обхватили мою руку.

Она всё так же ничего не говорила. Её молчание было намного красноречивее моих неуместных слов.

Подняв потяжелевшую голову, я дико и пронзительно закричал в мыслях: «Вот как выглядят искренние глаза!»

— Вы ведь не оставите меня, мистер Браун?... Пожалуйста, скажите, что вернётесь и заберёте меня отсюда. Мы уедем далеко-далеко... и вы будете латать крыши за очень большие деньги. Я буду мешать вам, готовить невкусный суп с луком, петь деревенские песни и просить поменять кресла в гостиной... не прекрасно ли это? Остановиться на зелёном поле, наполненном красивыми цветами, и смотреть, как закат поедает небо?