— Пусть твой муж передаст, я готова говорить с вождем.

Ночью я долго смотрю в небо, вместо того чтобы спать, пытаясь разглядеть созвездия сквозь тучи. Мне нужно определить направление, куда двигаться после того, как закончу здесь. Рука снова начинает пульсировать, и больше всего хочется стиснуть пальцы в кулак. Хвала Богам, я не безумна и стараюсь беречь ладонь, мягко прижимая ее к груди. Когда боль чуть отступает и успокаивается, снова ложусь. Периодически из глубины дома доносятся плач Ивы и легкая незатейливая колыбельная, от этого хочется выть, а не спать. Разозлившись на себя окончательно за неуместную чуткость, отворачиваюсь к стене и, заткнув уши подушкой, закрываю глаза.

По утру рука перестает так беспокоить, и я, намереваясь не ленится в ожидании беседы с вождем, не без труда переплетаю косу вокруг головы и натягиваю выданные ботинки. Надо бы уточнить, что стало с моими сапогами. Сбегала я точно в них, а очнулась совсем нагой. Одежда, стало быть, вся в крови, и ее либо выкинули, либо пустили на тряпки, а вот сапоги хорошие, и никакая пытка их не испортит.

Стоит мне выйти, и обманчивое ощущение свободы исчезает, потому что я натыкаюсь взглядом на сидящего на крыльце Рутила.

— Оставили сторожить? — Меня веселит то, с каким обреченным лицом он выполняет задание.

— Сама понимаешь, — не лукавит он.

Ну и что ж, жить под конвоем я умею.

— Мне бы к озеру.

— Не получится. Туда два дня пешего ходу, ни лошади, ни машина не пройдут. Ты поживее, чем вчера, но мало кто и из подготовленных женщин туда добирается. Вождь все хочет туда дорогу сделать, да не досуг.

Я киваю. Река, в которой меня едва не утопил охотник, тоже в трех-четырех днях, и это если на коне. Вот только без источника рука не заживет.

— А ты чем обычно занимаешься?

— В лесу работаю. — Пожимает плечами Рутил.

— Ну пошли в лес, — предлагаю я, и он поднимается, выражение лица из обреченного становится изумленным. Явно неожиданно для него, вероятно, уже смирился с тем, что просидит весь день на крыльце.

— Инструмент возьму, — он в сторону пристройки, и мы вместе идем за топором и пилой, а потом направляемся к лесу. Рутил споро берется за дело, мне же нужно немного осмотреться. Я брожу вокруг, не уходя слишком далеко, не очень хочется получить по голове топором, если он примется меня ловить. Набираю три вида трав, приглядываю четвертую. У одной обдираю все, оставляя только голые стебли, у другой собираю лепестки и пыльцу на мелких цветках, у третьей беру маленькие, едва развернувшиеся листья. Прежде чем закончить, прижимаю обе ладони к земле и благодарю ее за дары. Она принимает поклон.

В подоле рубахи у меня лежит все, что понадобится на сегодня. Еще до полудня Рутил откладывает пилу и сообщает, что пора возвращаться, Верба будет ждать к обеду. На травы в моих руках он смотрит, но ничего не говорит. Не видит опасности. Сваленное дерево Рутил оставляет без раздумий, намереваясь вернуться в скорости.

— Ты случаем не знаешь, где мои сапоги? — намучившись в ботинках не по размеру, я еще сильнее хочу вернуть привычную обувь.

— Верба прибрала, — пожимает плечами Рутил.

Я не рискую осуждать чью-то жену, когда человек с топором.

В доме Верба улыбается и что-то напевает, когда я вхожу вслед за Рутилом. Кружась с котелком в руках, она накрывает на стол. Радостно целует Рутила в щеку.

— У меня все готово, — довольно сообщает она, а я вижу на столе три тарелки. Если не будет других гостей, то, вероятно, это для меня.

— Я поела ягод. Но тарелку возьму, если не против.

Верба раздосадовано кивает, и они с Рутилом принимаются обедать, а я, взяв плошку, наливаю туда немного воды и вытряхиваю пыльцу. Когда раствор становится вязким, закидываю туда лепестки и начинаю разминать. Сливаю излишек воды и, закончив со смесью, постепенно разматываю повязку на ладони. Ткань присохла к ране, чтобы не травмировать кожу еще больше, я каплями смачиваю края и осторожно отнимаю.

Не так уж и плохо. Гноя и признаков отмирания нет, что меня воодушевляет. Зачерпнув из плошки смесь, аккуратными движениями наношу сначала вокруг разреза, а потом и на саму рану с обеих сторон. Выбираю наиболее чистый кусок ткани и снова заматываю им ладонь.

— Подожди, я принесу другой отрез, — внезапно произносит Верба у меня за спиной.

— Мой вполне ничего.

— Что это? — не совладав с любопытством, спрашивает она.

— Поможет ране быстрее затянуться.

— Я говорю тебе, эти веды ничего не знают, — продолжая какой-то давний спор, Верба поворачивается к Рутилу.

Освободившись от необходимости отвечать, я смываю со стен плошки остатки смеси, беру листья и, хорошенько помяв их в той же посуде, заливаю горячей водой.

— А это что? — Верба снова оказывается за моей спиной.

— Снимет боль, когда настоится.

— А откуда ты это знаешь?

— А где мои сапоги? — отодвинув раствор чуть дальше от края, я даже поворачиваюсь к ней, что моментально смущает Вербу.

— Они очень необычно сделаны, — стесняясь признается она. — Но потрепанные. Я отдала сапожнику, чтоб поправил. Сегодня же заберу.

Рутил сдавленно хмыкает и продолжает хлебать суп.

— Оставь ее, Верба. Посиди со мной, — просит он между ложками. — Где Ива?

— Спит, где ж еще, — раздосадовано отвечает она, возвращаясь за стол. — Я ее к ведам не повезу. Они ничего не знают, им лишь бы резать.

Я не вмешиваюсь в их беседу, прислушиваюсь к ощущениям в ране. К пульсирующей боли прибавляется жжение, и это в общем-то хорошо. Значит, ткани не мертвы, и у меня скорее всего получится восстановить руку.

Закончив с обедом, Рутил снова берет меня в лес, и там я, уже избавленная от болтовни Вербы, неприметно прислушиваюсь к ветру. Теперь, когда Боги больше не требуют от меня кровавой жертвы, сквозь редкий лес на многие расстояния разносится шум горной реки. Земли хаасов велики, и поселение опоясывает половину горы, но с почвой что-то не так. С ветром приходят не только звуки, но и пары. И я определенно не стала бы дышать ими долго. Я не могу различить ничего, кроме звуков природы, никаких посторонних, чуждых, порождаемых человеком звуков, едва поселение заканчивается.

Теперь у меня нет карты, и я трачу много часов, чтобы запомнить местоположение русла ближайшей реки, полей и полесья, гор.

К вечеру рука снова начинает ныть и дергаться, так что я поднимаюсь на ноги и сообщив Рутилу, что возвращаюсь, чтобы выпить свой настой, просто ухожу. Он отстает на пару мгновений, которые ему требуются, чтобы собрать инструменты, и догоняет. Хорошо, что не бьет топором по голове, мог бы и вспылить.

Верба снова встречает нас накрытым столом и с извинениями возвращает мне сапоги. Я снимаю обувь и с наслаждением разминаю пальцы ног, босая прохожу к настою и залпом выпиваю.

Скоро рука успокоится.

Рутил усаживается рядом с женой, и они о чем-то тихо переговариваются. Тарелки на столе опять три, и, когда Верба собирается накладывать в них кашу, я спешу отказаться.

— Зря, очень вкусно. — говорит Рутил, незаметно указывая головой на поникшую девчонку. Вздохнув, я берусь за тарелку и протягиваю ей. Верба довольно улыбается, и щедро накладывает каши. Зачерпнув ложкой, пробую на зуб и замираю. Губы сами по себе стягиваются. Я поворачиваю голову в сторону Рутила и вижу, как он смеется в тарелку. Вот же пройдоха! И теперь не выкинешь эту жуткую кашу, не хочется обижать Вербу.

Я дожидаюсь, пока они оба съедят по половине тарелки, и только после этого продолжаю жевать свою порцию. По крайней мере, не отравлена. Потом Верба ставит на стол остатки вчерашнего пирога и разливает горячий чай. Убегает за проснувшейся Ивой и возвращается уже с девочкой на руках. Я смотрю на них. Рутил, спокойный и рассудительный, старше своей жены больше чем на десяток лет, Верба, юная и восторженная, качает едва не потерянную дочь. Ива, окруженная заботой и лаской, будет расти в добротном светлом доме.