Из-за этого мы стали постоянно ссориться с Мартой. Если я отказывался пойти на прием, в гости или на поминки, она не давала мне покоя. Я же стоял на своем. Особенно действовали мне на нервы эти вечные переодевания. Каждый раз мне казалось, что я надеваю саван. «Мы должны уважать нормы общества, в котором живем, — говорила Марта. — Мы ведь не одни на свете. Хотим мы этого или нет, мы являемся его частью. И ты не должен забывать о месте, которое занимает в этом обществе мой отец, о его имени». Меня, ясно, злили такие разговоры. «Я женился на тебе, а не на твоем «обществе» и хочу, чтобы у меня была свобода. Надоели мне ваши развлечения. Да и что ты называешь обществом? Загнивающий класс, изнемогший от ревматизма и гипертонии! Меня тошнит от этих ваших приемов! В бедной хижине душа моя была бы счастливей. Она смогла бы там отдохнуть», — кричал я. «Ну и ступай! Кто тебя удерживает? Торопись, не то хромая курица тебя обгонит. Что и говорить, мелкая душа имеет мелкие желания», — говорила Марта в ответ и, плача, отправлялась по своим «светским делам» одна.

Я тоже уходил из дому. Шел в кино. Однажды вечером мы сильно повздорили и разошлись, как обычно, в разные стороны. Но в кино мне идти не хотелось, надоело, и я отправился бродить по городу. Подумав о Вубие Бэрэха, воспоминания о котором были еще слишком живы, я решил пойти в этот квартал бедноты. Я долго слонялся по улицам, пока не заметил один притихший домишко. В комнате сидела одинокая молодая женщина и жевала чат. Она была хороша собой: темнокожая, с большими яркими глазами. Глаза ее были настолько велики, что вся она показалась мне одними огромными глазами. Косынка соскользнула с гладких волос. На плечах тонкая накидка. Кожа на груди настолько нежная и блестящая, что напоминала свежеочищенную луковицу. Она предложила мне чат.

«Что делать здесь такой красивой, молодой женщине, как ты?» — спросил я ее. «Такой молодой красивой женщине, как я, только здесь и место, если у нее ничего и никого нет». — «Разве грех наняться служанкой в чужой дом?» — опять спросил я. «Не грех, а ад! Сколько раз я это делала! Да ведь если до конца месяца не хватит муки, масла или перца, хозяева обрушиваются на служанку, объявляют ее воровкой. А по мне, легче умереть, чем так называться». — «А продажной называться легче?» — «Я продаю напитки, а не свое тело. У меня заведение, которое я открыла на деньги, накопленные, пока я была служанкой. Ну а если мужчина окажется мне приятен, что ж… Я ведь никаких обетов не давала».

Вот так я и познакомился с моей теперешней женой, — сказал Сирак и взглянул на часы.

— Уже поздно, Себле.

— Да пусть хоть до рассвета не расстанемся!

— Ах, если бы это было возможно! — сказал Сирак и поцеловал ее в лоб.

— А что было потом? — с нетерпением спросила Себле.

Сирак подумал, что сегодня она его не отпустит, и продолжал:

— Тут начались массовые выступления, взбунтовались некоторые армейские части. Однажды к нам примчался встревоженный отец Марты: «Что им надо, как ты думаешь?» — с раздражением спрашивал он. Он как-то сразу вдруг постарел. «Перемен, перемен», — ответил я. Он рассердился. «А мне-то представлялось, что ты человек умный, — сказал он. — Разве может народ добиться перемен, не имея вождя! Сейчас нам надо проявлять особую осмотрительность.

Вспомни, как в Англии правящие классы умело направляли народные движения! Мы должны обеспечить руководство и так же направить народное возмущение в нужное русло. Иначе все может плохо кончиться. Меня пугают не столько нынешние волнения, сколько дворцовые интриги. Император совсем одряхлел. Двор распадается. С одной стороны — императорская семья, с другой — министры. И все жаждут власти. Я боюсь, что, пока мы будем вести междоусобные распри, солнце уйдет за горизонт. Мы сами навлекаем на себя беды. Почему все так получилось? Ох уж эти незаменимые, чванливые министры! Я знаю их, как линии на своей ладони. Как только войска вернутся в казармы, все вернется на круги своя. А солдаты хотят только повышения жалованья, а вовсе не «перемен». Так что не смей больше говорить мне об этом!»

«Но разве вы не видите, что народ наконец открыл глаза? Не думаю, что можно снова скрыть от него правду. Что же касается вождя, то его рождает ситуация, вожди с неба не спускаются», — возразил я.

Отец Марты негодовал, кричал, что я ничего не понимаю в политике, называл меня пустомелей. Когда он ушел, Марта стала на меня нападать, упрекать в том, что я нарочно старался разозлить ее отца.

С того дня я долго не встречался с ним. Он был занят, дневал и ночевал во дворце. Я понял, что старик не на шутку решил спасать положение.

Через некоторое время солдаты вернулись в казармы. Положение стабилизировалось. Национальная комиссия безопасности делала свое дело. Была обещана новая конституция, которая якобы должна была спасти страну от всех бед. Наступила передышка. Был объявлен молодой наследник трона. Мне и вправду стало казаться, что правящие классы умело справились с беспорядками.

Однажды отец Марты призвал меня к себе: «Ну, что теперь скажешь, политик?» Я пытался защищаться. «Разве огонь, который притушен, не продолжает гореть? — говорил я. — Народ взвешивает свои силы и силу власти. Он не желает подчиняться, как прежде. Да и власть не может управлять по-прежнему. Режим ослаб. Если зуб расшатан, он обязательно выпадет. Солдаты, добившись своего, вернулись в казармы, но они не могут теперь смотреть в глаза народу. Они не отваживаются даже заходить в пивнушки. Смотрят лишь себе под ноги. Даже газеты смеются над ними».

«Оставь ты эти сплетни», — сказал отец Марты прощаясь. «А если они снова выйдут из казарм, но уже под влиянием народа?» — спросил я. Он от души рассмеялся. «Хочешь, я расскажу тебе одну историю? — спросил он. — Отец и сын отправились на прогулку. Поравнявшись с больницей Эммануила, отец объяснил сыну, что это больница для умалишенных. За забором было много больных. Сын удивился, что они так свободно разгуливают, и спросил отца, кто же их охраняет. Отец указал на двух охранников, которые стояли при входе. Сын удивился: «А как эти двое смогут справиться с сумасшедшими, если те объединятся?» Отец рассмеялся: «Сумасшедшие никогда не смогут объединиться — вот в чем дело».

Так закончился наш разговор с отцом Марты.

После февральских событий семьдесят четвертого года Марта не находила себе места. Она не раз говорила: «Однажды этот народ прикончит всех нас. И что им надо теперь, когда в конституцию внесены поправки? Зависть житья не дает. Все мы, люди, завистливы». Я возражал ей, объяснял, что дело не в зависти, что идет классовая борьба. Народу нужна не улучшенная конституция, а жизнь на принципах свободы, равенства и справедливости. Она не понимала.

Солдаты снова вышли из казарм. И это был знак, что старому режиму приходит конец, что винтовки, которые то поднимались, то опускались, больше не будут бездействовать.

И снова отец Марты позвал меня. Он совсем сдал. «Мне кажется, наступил мой конец, — сказал он. — Оставляю на тебя мою дочь. Береги ее. Вот они, наша глупость и интриги, которые привели нас к гибели!» — Он замолчал. Я тоже молчал. Мать Марты попыталась ободрить его: «Пока жив император, что может случиться?»

«Я не признаю арестованного монарха. Дело его кончено. И наше вместе с ним. Для Эфиопии тоже нет будущего. Я думал, что знаю народ, как себя самого. Но бог рассудил иначе: народ нас ненавидит. Печален удел человеческий!»

Так и провели мы эту ночь все вместе в его доме. А утром подъехали солдаты на танке. Я не заметил и следа страха на лице тестя. Он спросил лишь: «Зачем солдаты и танк? Или они решили, что мой дом крепость?» Накинув на плечи пальто, он вышел. Когда его сажали в машину, он махнул мне рукой и сказал: «Наступает время, когда и сумасшедшие объединяются. Хотя сумасшедшие-то скорее мы…»

С этого дня Марта не знала покоя. Она говорила лишь о том, убьют ее отца или нет. Я пытался утешить ее, как мог. Но она не унималась. «Он так много сделал для страны! Думал о бедняках, заботился о них, кормил, поил, одевал, помогал им. Свое богатство он заработал. Он ведь не воровал. Всему причина зависть», — твердила она, обливаясь слезами. Надежда вовсе покинула ее, когда были расстреляны шестьдесят государственных деятелей. Среди них не было отца Марты, но был муж ее тетушки.