— Вчера.

— Что-нибудь спрашивала обо мне?

— Да, но я не поняла, что именно она хотела узнать. Я сказала, что ты хороший писатель, что я тебя знаю, что мы часто видимся. — Себле говорила и поправляла волосы. — Больше она ничего не спросила. Но сказала, что твоей жене не нравится, что ты писатель. Ей хотелось бы, чтобы ее муж ходил на службу, как все, работал бы, как все, как все, приносил бы зарплату и содержал дом. «Ей не нравится, что он занимается тем, что переводит бумагу», — сказала мне тетушка Алтайе. И знаешь, о чем я подумала? Ах, если бы мы могли обменяться мужьями! — Себле обняла Сирака и спросила: — А почему все-таки твоей жене не нравится, что ты писатель?

Сирак рассказал ей, как попал в долги со своей первой книгой.

— Кроме того, она боится, что я влезу в политику из-за своих книг и меня арестуют. Она не раз говорила: «Время теперь ненадежное. Зачем ты себя раскрываешь? То, что написано, не смоешь. Не забывай, что у тебя семья и ты за нее в ответе. Если с тобой что-нибудь случится, мы тоже погибнем». Она не злой человек, просто для нее нет ничего дороже благополучия семьи.

— А твоя первая жена? — вдруг спросила Себле, низко опустив голову. — Какая она была?

— В каком отношении?.

— Во всех! — вдруг крикнула Себле в раздражении от того, что он ответил на ее вопрос вопросом.

— Что тебе до нее?

— Мне хочется знать!

Сирак удивился такой перемене в ее настроении.

— С чего же начать? — спокойно обратился он к ней.

— С начала, — резко сказала Себле.

Сирак не любил рассказывать о своей первой жене. Не потому, что досадовал на нее или надеялся когда-нибудь вернуться к ней. Просто потому, что задушил и похоронил в себе воспоминания о Марте навсегда. К чему оживлять мертвые страницы своей жизни?

— Наш брак был, что называется, неравным. Для меня, безродного бедняка, она была завидной партией, потому что происходила из богатого и знатного рода. Сколько аристократов добивались ее руки, обещая золотые горы, но она выбрала меня, чем, естественно, вызвала кривотолки.

— Как вы с ней встретились?

— На вечеринке. Она была с молодым человеком. Но он не очень-то уделял ей внимание, все заигрывал с другими девушками. Мы сидели рядом. Разговорились о книгах, да так увлеклись, что позабыли обо всем. Вокруг танцевали, а мы говорили о любимых произведениях. Оказалось, вкусы наши совпадали. Потом она сказала, что это самый приятный вечер в ее жизни, и дала номер своего телефона.

Спустя некоторое время я ей позвонил. Мы встретились. Раз, другой. «Я хочу увидеть, где ты живешь», — как-то заявила она. Мне не хотелось везти ее к себе. Мы жили в жалкой лачуге. Но она настояла. С каким трудом ехала ее роскошная машина по узким и пыльным улочкам нашего поселка! Увидев мой дом, она воскликнула: «Так ведь помимо книг у тебя ничего нет». Помню, я ответил ей тогда, что это самое большое богатство в мире.

Не знаю, сколько дней прошло. Однажды она снова приехала и увезла меня к себе. Познакомила с родителями. Когда мы беседовали, ее отец спросил о моем отце. «Вы его не знаете», — ответил я. «Как?» — удивился он. «Он не имеет ни титулов, ни званий. Он бедный крестьянин», — сказал я, чтобы закрыть эту тему. Стали говорить о политике. Он рассказывал, как много сделал для страны, для народа. «Что ты думаешь о сегодняшнем политическом положении?» — поинтересовался он, словно прощупывая меня. «У нас происходят радикальные изменения», — ответил я. «Какие же именно?»

Я стал говорить о земельной реформе, о ликвидации неграмотности, о развитии образования. Выслушав меня, он сказал: «Ничего-то ты не знаешь. Такой же пустомеля, как и все молодые. Вы хотите одним ударом уничтожить тот мир, который мы с таким терпением и мудростью создавали веками. Вы не понимаете ни своей страны, ни ее народа. У вас нет никакой основы. Вы, безродные, плаваете по поверхности, как коровий навоз». Я вспылил. «Почему мы не знаем страны? Знаем! Чтобы понять, что в нашей стране кучка феодалов эксплуатирует массы крестьян, не требуется проводить глубокие исследования. Это очевидно», — пытался я спорить.

«Дочь обучала мать рожать, — услышал я в ответ. — Я больше тридцати лет на высоком государственном посту, закончил Оксфорд, специализировался по политэкономии. Ты вот говоришь о крестьянах, а сам не знаешь, сколько у нас в стране различных видов землевладения и землепользования. Меня огорчает, что наша страна, которая подавала столько надежд, попадает в руки таких, как ты. Все мои старания на благо страны пошли прахом, вот что печально!» — кричал отец Марты. Я тоже вошел в азарт. «Что же тут печального, ваше превосходительство? Каждое поколение служит своему времени, и старое по законам развития должно уступить место новому». Лишь только я произнес эти слова, как сразу же понял, что сейчас меня выдворят. Это был уже не спор, а ругань, где не хватало только палки. К счастью, вмешалась Марта, а то неизвестно, чем бы кончился наш разговор.

Когда в следующий раз она пригласила меня к себе в гости, я сказал: «Ты с ума сошла! Я был так дерзок с твоим отцом, что, если еще раз появлюсь у вас, он прикажет высечь меня. А у ваших слуг тяжелые кулаки, так что не хотел бы я попасть им под руку». Она засмеялась. «Напрасно ты так думаешь. Папа остался о тебе хорошего мнения. Он так и сказал: «Где ты нашла такого упрямца? Он не из тех, которые только поддакивают и кивают. Такого ты ни разу не приводила в дом. Парень начитанный. Но взгляды его ошибочные. Я должен образумить его». Короче, я опять пришел к Марте и опять спорил с ее отцом. О чем мы только не говорили: и о Марксе, и о теориях буржуазных политэкономов и философов. Отец Марты никак не соглашался, что движущая сила исторического развития — борьба классов, что историю творит народ. «Что ж, по-твоему, мои тридцать лет на государственной службе — ничто для истории? Оставь ты свои разговоры о народе. Народ идет туда, куда его ведут. Элита определяет развитие общества. Но молодое поколение неблагодарно. Не знаю, право, откуда вы появились такие?» — шумел он. Но и я не уступал.

«Народ — творец истории, но это не означает, что личности не играют в ней своей роли. Главное, чем определяется их роль, — это какие классы они представляют», — сказал я.

«Кстати, а почему ты оказался здесь?» — неожиданно спросил отец Марты. Я не понял вопроса. «Я хочу сказать, что люди приходят сюда не без причины. Приходят, так сказать, в поисках материнского молока, как к кормилице. И этой кормилицей являюсь я. Сколько людей просят меня окрестить их детей! А ведь полно безработных священников. Одни обращаются ко мне для того, чтобы я покровительствовал им. Другие просят моей поддержки в продвижении по службе, в получении наград. Сколько людей обивают мой порог, чтобы я походатайствовал за них, защитил их! Но у тебя иная цель. — Услышав эти слова, я замер. Меня прошиб пот. — Ты приходишь, чтобы сердить меня. Не так ли? Ты лучше меня знаешь историю, особенно историю Эфиопии. Но упрямство и дилетантство еще не есть знания. Жизнь учит больше, чем книги. С этим-то ты должен согласиться. И я буду не я, если не смогу убедить тебя в этом».

Сирак замолчал.

— Прости меня! — вдруг сказал он.

— За что? — удивилась Себле.

— Я увлекся и слишком много тебе наговорил. Но я рассказал тебе о спорах с тестем, чтобы показать, как складывались наши отношения с Мартой.

— Я поняла: с отцом разгорались дуэли, а с Мартой — любовь. Ну, а что было потом?

— А потом мы с Мартой заговорили о женитьбе. Я спросил, читала ли она «Неравный брак» Мэнгысту Лемма[59], и предложил остаться друзьями.

«Почему же? Я ведь собираюсь замуж за человека, а не за деньги и титулы. Этот человек — ты. А деньги у меня есть. У нас будет свой дом. Ты будешь писать и… любить меня. Что может быть лучше? Ты, наверное, не сможешь любить равно меня и свои книги. Я понимаю, что литература будет твоей первой любовью, и мирюсь с этим. Я не настолько самовлюбленная и ревнивая, я не стану посягать на всю твою любовь. Надеюсь, что у тебя хватит времени на нас двоих». Так она говорила мне во время свиданий. Любовь наша крепла. Но было нелегко. Чего только не делалось, чтобы разлучить нас.