На крики девочки прибежал сосед, вытащил ее.

Девочка осталась жива, но ноги у нее отнялись. Навсегда. После войны Маше сделали десять операций, но она так никогда и не смогла встать на ноги.

Умирая, мать не простила этого мужу.

Уважаемый читатель! Трудно ли перейти линию фронта? Наверное, каждый ответит утвердительно, и будет прав. Но одно дело — в лесисто-болотистой местности, где огневые точки и опорные пункты не всегда даже визуально связаны друг с другом. Между ними с трудом, но можно проскользнуть по болотистой тропе. А другое дело в условиях непрерывного переднего края, где на каждом километре сосредоточены сотни солдат, а буквально каждый сантиметр прострелян и пристрелян. Такова была линия фронта в Сталинграде. И именно ее шесть раз, а ведь надо вернуться и обратно, значит двенадцать раз (!) пересекла военная разведчица, тринадцатилетняя Милочка Радимо. Ее подвиг отмечен высокой солдатской наградой, медалью «За отвагу», которую нечасто давали в 1942–1943 годах.

Сейчас эта медаль хранится в Музее обороны Сталинграда, а сама Милочка (ныне Людмила Владимировна Бесчастнова) живет в городе на Неве.

Как было сказано выше, некоторые разведчицы использовали своих детей для прикрытия.

Белорусская партизанская разведчица Екатерина Симакова имела двух девочек, в возрасте шести и семи лет. Получив задание разведать обстановку в городе, она брала девочек за руки и среди бела дня гуляла с ними по тем местам, которые представляли интерес для разведки.

Один из бывших партизан рассказывал:

— Идет по городу и смотрит, где какие части. Крикнет на нее фашист, она откроет рот и притворяется дурочкой. Так «дурочкой» и выполнила много наших заданий. А режим в городе, надо сказать, был очень строгий…

Если тем девочкам было по шесть-семь лет, то «помощнице» связной одного из белорусских партизанских отрядов Марии Тимофеевны Савицкой-Радюкевич и того меньше.

Вот ее короткий рассказ:

— Я ходила на связь с трехмесячной дочкой. Оружия никогда не носила, мое дело было доставлять медикаменты и донесения. Я их клала доченьке между ручек и ножек. Но все равно полицаи или немцы могли к чему-нибудь прицепиться, а мне надо скорее мимо поста пройти. Так я, чтобы была температура и ребенок плакал, натирала ее солью и чесноком. Она красная, с сыпью. Как подойду к посту, говорю: «Тиф, пан, тиф». А немец мне: «Вег, вег! Проходи скорее, матка!» Дочке теперь уже за пятьдесят, но никогда не болеет, наверное, медикаменты хорошие были, — смеется Мария Тимофеевна.

И еще одна, последняя, уникальная история.

Петровская (Литвинова) Анна Михайловна. Слепая с детства. Ее отец стал во главе подпольной организации, которая к 1943 году насчитывала двадцать человек.

Слепая девочка умудрялась с палочкой ходить по городу и на слух (!) собирать нужную информацию. Накалывала шрифты, изобретя собственный шифр.

Умудрилась узнать о карательной операции немцев и успела сообщить о ней брату. На основании этого была устроена засада и уничтожено пятьдесят немцев и полицаев.

Ходила на задания со своей сестрой. Для маскировки брала с собой гитару, иногда садилась и пела, собирая информацию и подаяния. Однажды немцы схватили ее, допросили, но вынуждены были за отсутствием улик отпустить. Со злости разбили гитару.

Анна Литвинова награждена медалью «За отвагу». После войны вышла замуж, родила двух сыновей. В 1978 году избрана председателем Гродненского общества слепых.

Многие разведчицы прожили долгую жизнь. За давностью лет их деяния перестали быть тайной за семью печатями: написано множество статей, очерков, даже книг, некоторые из них опубликовали собственные мемуары. Однако у каждой сохранились в памяти такие кусочки оперативной жизни, которые не вошли в эти официальные воспоминания, а если и вошли, то были такими яркими, что не грех вспомнить о них еще раз. За годы работы над книгой автор встречался с этими замечательными женщинами. Они делились пережитым, одни устно, другие в своих записях, стиль которых мне не хотелось менять (они написаны живо и с добрым юмором), и я привожу их практически без изменений, внося лишь некоторые поясняющие дополнения и сопровождая их краткими справками как о самих авторах, так и о тех людях, которых они упоминают.

Вспоминает Зинаида Николаевна Батраева.

«В 1942 году окончила восьмимесячную свердловскую межкраевую школу, готовившую впервые (я попала в первый набор, потом еще было несколько выпусков) женщин для разведывательной и контрразведывательной работы. С октября 1943-го по конец 1945 года вместе с мужем училась на курсах иноязыков при Высшей школе МГБ СССР. Там тоже нас обучали спецдисциплинам. Поэтому, находясь с мужем в командировке, я привлекалась к оперативной работе (а работала в резидентуре переводчицей). У меня на связи было несколько человек. Фактически я выполняла роль связника между основным оперработником и ценным агентом (он из соображений безопасности отказывался встречаться с мужчинами), который передавал мне пленки, а я передавала ему задания устно. Задания были большие, я заучивала и передавала ему на французском языке.

Некоторым передавала большие суммы денег.

Первая моя встреча (боевое крещение) была по паролю в большом кафе. Я знала, что агент, которому я должна была передать крупную сумму денег (он издавал газету) хромал на одну ногу. Я приехала минут на пятнадцать раньше и со своего места смотрела на входящих в кафе людей, поджидая хромавшего. За эти пятнадцать минут вошли четверо хромавших мужчин, но ни один из них ко мне не подошел. Лишь пятый мужчина, хромавший и опиравшийся на трость, сразу же узнал меня по моему русскому облику и с улыбкой подошел ко мне. (Я была с длинной косой, уложенной сзади в пучок, как носили тогда волосы многие русские женщины.) Я волновалась, впервые в жизни произнося пароль и ожидая ответа, хотя по доброй улыбке сразу поняла, что это именно тот человек, которого я ожидала. Неожиданностью было то, что за короткий период в кафе вошли пять хромавших мужчин, а для меня хромота была главной отличительной чертой агента, его особой приметой.

Так я начала встречаться и с другой агентурой. Надо сказать, что страха я не испытывала в этой моей работе никогда, интуитивно, видимо, надеясь, что ничего не должно со мной случиться, провала не должно быть.

В молодости я была очень эмоциональной, хотя вряд ли утратила эту черту и теперь. Эта эмоциональность меня иногда и подводила. У меня на связи была женщина, сын которой сидел в тюрьме в другой стране (приговорен был к двадцати годам). Попал он в тюрьму, выполняя наше задание, и просидел уже к тому времени лет тринадцать.

Мать его при встрече со мной все взывала к нашей совести, настойчиво требовала принятия мер к его освобождению, взывала к моим материнским чувствам, хотя от меня, разумеется, ничего не зависело. Когда она начинала плакать, вместе с ней плакала и я.

После одной из наиболее трогательных встреч мы с ней вышли из кафе, и я, забыв от сопереживания о маршруте, по которому обязательно должна была с ней идти, так как меня там должны были на расстоянии сопровождать два наших оперработника (за ней временами наблюдала местная контрразведка), я машинально пошла за ней, мы с ней прошли мимо тюрьмы, к которой, конечно, нам не следовало приближаться, а потом я получила взбучку от своих «охранников». Сын этой женщины отсидел в тюрьме все свои двадцать лет. К моему отъезду из страны он уже пробыл там восемнадцать лет и, к моему счастью, я передала ей от него письмо, где он уверял свою маму, что его вот-вот освободят. Все пять лет встречи мои с ней были для меня мучительны, так как я передавала бесконечные обещания его скорого освобождения. Она была умной революционеркой и говорила, что его заточение — кормушка для людей, через которых наша служба принимала меры к его освобождению, и они заинтересованы, чтобы он отбыл свой срок сполна. Так оно и вышло. Только через два года после моего отъезда домой его освободили».