Удивительно, но новая власть не спешила с обеспечением собственной легитимизации, как будто ей была отпущена вечность. Все известные в мировой истории конституанты, учредительные собрания появлялись не позднее трех месяцев после революций. А Временное правительство только в конце марта создало «особое совещание» под представительством кадета Кокошкина для выработки лучшего в мире избирательного закона. Когда до него дойдет дело, у власти будут уже большевики.
Стране, привыкшей на протяжении последнего тысячелетия к централизованной системе власти, была предложена крайняя форма политического либерализма. Как замечал в эмиграции философ Иван Ильин, прах которого недавно вернулся на Родину, «…февралисты ничего не понимали и ныне ничего не понимают в государстве, в его сущности и действии… Государство без принуждения, без религиозной основы, без монархического благоговения и верности, построенное на силах отвлеченного довода и прекраснословия, на пафосе безрелигиозной морали, на сентиментальной вере во «все прекрасное» и в «разум» революционного народа. Словом, «демократизм» в состоянии анархического «умиления»… У сентиментальных дилетантов от политики — все расползлось и пошло прахом».[2516]
Как только начальство утратило способность приказывать, население утратило способность повиноваться. Революция, как могучее землетрясение, вывернула на поверхность глубинные пласты нации с ее бунтарскими и анархическим началом, которые до того сдерживались скрепами императорской власти и поверхностными европейскими культурными напластованиями. «Надеяться на то, что революция в России может пройти, если так можно выразиться, в более культурных формах, чем проходили в других странах, не было ни малейших оснований в силу присущих русскому народу свойств, заставляющих его находить известную прелесть в самом процессе разрушения, — философски замечал Сергей Шидловский. — Думать, что при таких условиях можно будет ограничиться государственным переворотом и изменением строя, было весьма наивно, а этой наивностью отличались в значительной мере руководящие интеллигентские либеральные круги, весьма мало знакомые с действительной подоплекой народной души»[2517].
Страна оказалась в расплавленном состоянии, во власти взбудораженного от неожиданного события народа, который почувствовал неограниченную свободу, всегда им трактовавшуюся как отказ от самоограничения, и страшно уставшего от войны. «Да и сатана Каиновой злобы, кровожадности и самого дикого самоуправства дохнул на Россию именно в те дни, когда были провозглашены братство, равенство и свобода. Тогда сразу наступило исступление, острое умопомешательство. Все орали друг на друга за малейшее противоречие: «Я тебя арестую, сукин сын!»[2518] — писал будущий нобелевский лауреат Иван Бунин.
На промышленных предприятиях свои порядки стали устанавливать повсеместно возникшие фабзавкомы. Не настроенные решать вопросы повышения производительности труда, они очень быстро занялись делами куда более интересными: изгнанием владельцев и менеджмента, повышением окладов, установлением 8-часового рабочего дня. Производство дезорганизовалось скачкообразно.
Начались серьезные перебои с транспортом, разладилась система распределения. В конце марта правительство установило государственную монополию на торговлю хлебом, предписав крестьянам сдавать зерно по твердым ценам, ввело карточную систему Крестьяне хлеб придерживали еще сильнее, на железных дорогах участились грабежи составов с продуктами. Не в силах собирать налоги, власть прибегла к печатному станку, резко провоцируя инфляцию. В расстройство пришла вся финансовая система. «Так как приток вкладов почти прекратился и в государственные (поступление налогов), и в банковские кассы (вклады, покупка бумаг), то все государственное и частное хозяйство свелось к простому расходованию ранее накопленных капиталов»[2519], — констатировал известный юрист и публицист Александр Изгоев. Деньги обесценились настолько, что рабочие переставали трудиться, убегая в деревню, производительность резко падала. Стало физически не хватать угля, металла. У железных дорог не было топлива. Отгрузки в столицу продовольствия к осени не превышали четверти от потребного, да и то, что поступало, в основном разворовывалось, на каждую основную карточку отпускалось по 1/2 фунта муки в день.
Голодные бунты и дикие погромы пошли по всей России. Крестьянство повсеместно восприняло революцию, прежде всего, как начало реализации мечты о «черном переделе», ожидая только сигнала сверху на захват чужой земли. Не дождавшись, осенью мужик сам начал решать аграрный вопрос. «Ко мне с мест все время поступают сведения о непрекращающихся насильственных действиях и самоуправстве, направленных к разрешению самочинным путем различных сельскохозяйственных вопросов, — возмущался Керенский. — Действия этого рода, расстраивая в корне сельское хозяйство страны, лишают население Российской республики и нашу армию необходимых продуктов сельского хозяйства и грозят голодом»[2520].
Вразнос пошла страна. На Дону и на Кубани — казачьи республики, Советы разогнаны. Финляндия провозгласила автономию и требовала вывода русских войск со своей территории. Украинская Рада объявила о включении в свой состав земель юга России чуть не до Урала, приступила к формированию собственной армии и готовила сепаратный мир с Германией. Кавказ и Сибирь требовали для себя отдельных учредительных собраний. И по всему пространству необъятной страны прокатывались огромные беспорядочные волны дезертиров.
Медвежью услугу правительству оказывали союзники, требовавшие от него скорейшего наступления на фронтах и усиленной пропаганды либеральных ценностей в качестве условия материальной поддержки. Либеральные ценности подавляющему большинству людей были до лампочки, а усталость от войны стремительно нарастала.
Временное правительство продемонстрировало потрясающую нежизнеспособность. «Когда они прежде воображали себя правительством — то за каменной оградой монархии, — справедливо замечал Александр Солженицын. — …Все протоколы этого правительства, если смерить их с порой, — почти на уровне анекдота»[2521]. Правительственные кризисы следовали один за другим. «Два месяца — вот почти точно тот срок, на который вновь организовавшемуся правительству удавалось удержать над страной власть, становившуюся все более и более номинальной и фиктивной»[2522], — отмечал Милюков. В начале мая он подаст в отставку вместе с Гучковым, оказавшимся бессильным изменить «условия, угрожающие роковыми последствиями для свободы, безопасности, самого существования России». Палеолог — опять пророчески — напишет в тот день, что отставка «знаменует ни больше, ни меньше, как банкротство Временного правительства и русского либерализма. В скором времени Керенский будет неограниченным властелином России… в ожидании Ленина»[2523].
Во главе государственной машины после очередного кризиса, бегства князя Львова и других ведущих революционеров оказался человек сверхъестественной энергии и работоспособности — Александр Керенский, — который искренне пытался привести Россию к торжеству демократии, как он ее понимал, но не обладавший ни качествами стратега, ни умом аналитика, ни железной волей и хитростью потенциального диктатора. «Керенский чем дальше, тем больше становился единственным связующим звеном между крайностями, утратившими взаимное понимание, при центре, продолжавшем терять поддержку массы, — писал Милюков. — Политическая позиция, в начале понятная и даже неизбежная, все более превращалась в одинокую позу, выдерживать которую становилось трудно для актера, а наблюдать со стороны — невозможно для зрителя»[2524].
