Повисла долгая пауза. Наконец Николай заговорил. «После взволнованных слов А.И. голос его звучал спокойно, просто и точно, — зафиксировал Шульгин. — Только акцент был немного чужой — гвардейский»[2337].
«— Ранее вашего приезда после разговора по прямому проводу генерал-адъютанта Рузского с председателем Государственной думы я думал в течение утра, и во имя блага, спокойствия и спасения Родины я был готов на отречение от престола в пользу своего сына. Но теперь, еще раз обдумав свое положение, я пришел к заключению, что ввиду его болезненности, мне следует отречься и за себя, и за него, так как разлучиться с ним не могу»[2338].
Депутаты были шокированы, они никак не ожидали подобного разворота событий. «К этому мы не были готовы, — свидетельствовал Шульгин. — Кажется, А.И. пробовал представить некоторые возражения… Кажется, я просил четверть часа — посоветоваться с Гучковым… Но это почему-то не вышло… И мы согласились, если можно назвать согласием, тут же… Но за это время столько мыслей пронеслось, обгоняя одна другую»[2339]. Гучков тоже подтвердил: «Я лично ту комбинацию, на которой я по поручению некоторых членов Думского комитета настаивал, находил более удачной, потому что, как я уже говорил, эта комбинация малолетнего государя с регентом представляла для дальнейшего развития нашей политической жизни большие гарантии»[2340]. Гучков действительно пытался возражать:
«— Мы учли, что облик маленького Алексея Николаевича был бы смягчающим обстоятельством при передаче власти.
— Его величество беспокоится, что если престол будет передан наследнику, то его величество будет с ним разлучен, — пояснил Рузский.
— Я не могу дать на это категорического ответа, так как мы ехали сюда, чтобы предложить то, что мы передали, — недоумевал Шульгин. Но Николай был непреклонен. Он только добавил:
— Давая свое согласие на отречение, я должен быть уверенным, что вы подумали о том впечатлении, какое оно произведет на всю остальную Россию. Не отзовется ли это некоторою опасностью?»
— Нет, ваше величество, опасность не здесь, — поспешил ответить Гучков. — Мы опасаемся, что если объявят республику, тогда возникнет междоусобие.
— Позвольте мне дать некоторое пояснение, в каком положении приходится работать Государственной думе, — вступил Шульгин. — 26-го вошла толпа в Думу и вместе с вооруженными солдатами заняла правую сторону, левая сторона занята публикой, а мы сохраняли всего две комнаты, где ютится так называемый комитет. Сюда тащат всех арестованных, и еще счастье для них, что их сюда тащат, так как это избавляет их от самосуда толпы: некоторых арестованных мы тотчас же освобождаем. Мы сохраняем символ управления страной, и только благодаря этому еще некоторый порядок мог сохраниться, не прерывалось движение железных дорог. Вот при каких условиях мы работаем; в Думе ад, это сумасшедший дом. Нам придется вступить в решительный бой с левыми элементами, а для этого нужна какая-нибудь почва. Относительно вашего проекта, разрешите нам подумать хотя бы четверть часа. Этот проект имеет то преимущество, что не будет мысли о разлучении, и, с другой стороны, если Ваш брат, великий князь Михаил Александрович, как полноправный монарх, присягнет конституции одновременно с вступлением на престол, то это будет обстоятельством, содействующим успокоению.
— У всех рабочих и солдат, принимавших участие в беспорядках, уверенность, что водворение старой власти — это расправа с ними, а потому нужна полная перемена, — подхватил Гучков. — Нужен на народное воображение такой удар хлыстом, который сразу переменил бы все. Я нахожу, что тот акт, на который вы решились, должен сопровождаться и назначением председателя совета министров князя Львова.
Николай вновь пытается обратить внимание на опасности, сопряженные с отречением.
— Я хотел бы иметь гарантию, что вследствие моего ухода и по поводу его не было бы пролито еще лишней крови.
— Может быть, со стороны тех элементов, которые будут вести борьбу против нового строя, и будут попытки, но их не следует опасаться, — успокоил Шульгин. — Я знаю, например, хорошо город Киев, который был всегда монархическим; теперь там полная перемена.
— А вы не думаете, что в казачьих областях могут возникнуть беспорядки?
— Нет, Ваше Величество, казаки все на стороне нового строя, — уверил Гучков. — Ваше Величество, у вас заговорило человеческое чувство отца, и политике тут не место, так что мы ничего против Вашего предложения возразить не можем.
— Важно только, чтобы в акте Вашего Величества было указано, что преемник Ваш обязан дать присягу конституции, — подхватил Шульгин.
Николай спросил:
— Хотите еще подумать?
— Нет, я думаю, что мы можем сразу принять Ваши предложения, — поспешил ответить Гучков, опасаясь, как бы царь не переменил своего мнения. — А когда бы Вы могли совершить самый акт? Вот проект, который мог бы вам пригодиться, если б Вы пожелали из него что-нибудь взять[2341].
Тут Гучков вынул проект, который в муках в начале того же дня попытался сочинить Шульгин. Император взглянул на проект, который даже его автор находил жалким, ответил, что у него есть другой текст, просто нуждающийся в уточнении: отрекаться он намерен в пользу брата, а не сына. Текст, как окажется, был тот, которые подготовили Алексеев, Лукомский и Базили. Николай встал и направился в свой вагон, в дверях столкнувшись с находившимся там во все время разговора Воейковым.
«— А Гучков был совершенно приличен в манере себя держать; я готовился видеть с его стороны совсем другое, — сказал царь дворцовому коменданту. — А вы заметили поведение Рузского?
Выражение лица Государя лучше слов показало мне, какое на него впечатление произвел его генерал-адъютант. Государь позвал генерала Нарышкина и повелел ему переписать уже написанное им отречение с поправкой о передаче престола брату Его Величества — великому князю Михаилу Александровичу»[2342]. Нарышкин сел за печатную машинку и застучал по клавишам.
После того как Николай ушел, генерал Данилов обратил внимание: «Гучков и Шульгин отошли в угол вагона и стали о чем-то вполголоса совещаться. Выждав несколько, я подошел к Гучкову, которого знал довольно близко по предшествовавшей совместной работе в комиссии обороны Государственной думы…
— Скажите, Александр Иванович, — спросил я, — насколько решение императора Николая II отречься от престола не только за себя, но и за сына является согласованным с нашими основными законами? Не вызовет ли такое решение в будущем тяжелых последствий?
— Не думаю, — ответил мой собеседник, — но если вопрос этот вас интересует более глубоко, обратитесь с ним к Шульгину…
— Видите ли, — сказал Шульгин, выслушав меня, — несомненно, здесь есть юридическая неправильность. Но с точки зрения практической, которая сейчас должна превалировать, я должен высказаться в пользу принятого решения. При воцарении цесаревича Алексея будет весьма трудно изолировать его от влияния отца и, главное, матери, которая столь ненавидима в России»[2343]. Гучкову, который стоял в миллиметре от успеха своего заговора против Николая, в такой момент не было никакой охоты отступать из-за «каких-то» юридических препятствий.
А между тем, с правовой точки зрения, отречение было не просто небезупречным. Оно было нонсенсом. «Наши основные законы не предусматривали возможности отречения действующего императора и не устанавливали никаких правил, касающихся престолонаследия в этом случае, — подтверждал один из самых квалифицированных юристов страны Владимир Набоков. — Но, разумеется, никакие законы не могут устранить или лишить значения самый факт отречения или помешать ему… И так как, при таком молчании основных законов, отречение имеет то же самое значение, как смерть, то очевидно, что и последствия его должны быть те же, те. престол переходит к законному наследнику. Отрекаться можно только за самого себя… Престол российский — не частная собственность, не вотчина императора, которой он может распоряжаться по своему произволу. Основываться на предполагаемом согласии наследника также нет возможности, раз этому наследнику не было еще полных 13 лет… Поэтому передача престола Михаилу была актом незаконным. Никакого юридического титула для Михаила она не создавала»[2344].
