Вместе с тем, вечером возле Таврического дворца появилась и организованная военная сила, которая приняла на себя охрану и стала нести караульную службу. Основу ее составили солдаты 4-й роты Преображенского полка, расположенного в Таврических казармах, которых привел унтер-офицер Круглов. Дворец к этому времени выполнял уже и функцию тюрьмы.
Начало арестам высших должностных лиц государства было положено задержанием спикера верхней палаты Щегловитова, которого революционные студенты с шашками наперевес привели в Думу в районе четырех часов пополудни. «Депутаты были этим крайне обескуражены, а умеренные призывали Родзянко освободить Щегловитова, поскольку, как председатель законодательного органа, он пользовался личной неприкосновенностью, — описывал события Керенский. — Я отправился к Щегловитову и обнаружил, что, окруженный толпой, он взят под стражу наспех созданной охраной. Там же я увидел Родзянко и несколько других депутатов. На моих глазах Родзянко, дружески поздоровавшись с ним, пригласил его как «гостя» в свой кабинет. Я быстро встал между ними и сказал Родзянко: «Нет, Щегловитов не гость, я не допущу его освобождения».
Повернувшись к Щегловитову, я спросил:
— Вы Иван Григорьевич Щегловитов?
— Да.
— Прошу вас следовать за мной. Вы арестованы. Ваша безопасность гарантируется.
Все отпрянули, Родзянко и его друзья в растерянности вернулись в свои кабинеты, а я отвел арестованного в министерские апартаменты, известные под названием «Правительственный павильон»[1920]. Формально павильон, где располагались министры, приезжавшие выступать перед депутатами, не относился к помещениям собственно Думы, и тем самым как бы снималась неловкость, связанная с превращением законодательного органа в тюрьму. За Щегловитовым вскоре последуют и другие высшие чиновники. Механизм репрессий заработал.
Приближалась полночь, а Временный комитет Госдумы заседал в кабинете Родзянко не в состоянии ни на что решиться — страх и неуверенность. Суть дискуссий и колебаний хорошо опишет Милюков: «Все ясно сознавали, что от участия или неучастия Думы в руководстве движением зависит его успех или неудача. До успеха было еще далеко: позиция войск не только вне Петрограда и на фронте, но даже и внутри Петрограда и в ближайших его окрестностях далеко еще не выяснилась… Никто из руководителей Думы не думал отрицать большой доли ее участия в подготовке переворота. Вывод отсюда был тем более ясен, что… кружок руководителей уже заранее обсудил меры, которые должны были быть приняты на случай переворота. Намечен был даже и состав будущего правительства. Из этого намеченного состава кн. Г. Е. Львов не находился в Петрограде, и за ним было немедленно послано. Именно эта необходимость ввести в состав первого революционного правительства руководителя общественного движения, происходившего вне Думы, сделала невозможным образование министерства в первый же день переворота»[1921]. К тому же не следует забывать, что в стране было правительство — кабинет Голицына. От него пытались избавиться силой, но пока тщетно. В Мариинский дворец, по воспоминаниям Керенского, «был отряжен отряд в сопровождении броневиков с приказом арестовать всех членов кабинета, однако в полночь солдаты возвратились обратно, не попав во дворец из-за сильного ружейного огня. Позднее мы узнали, что члены бывшего правительства перебрались в адмиралтейство»[1922].
Поздно вечером в кабинете Родзянко появился член Госдумы полковник Генерального штаба Борис Энгельгардт (он входил во фракцию центра, а затем перешел к октябристам). Активный участник Особого совещания по обороне, он считался одним из главных думских экспертов по военным вопросам. Переодевшись для конспирации в гражданское, он прошел через полгорода в Таврический дворец и теперь делился своими впечатлениями и соображениями. Энгельгардт уверял, что «ни военная, ни гражданская власть ничем себя не проявляют, что грозит полная анархия и что Временному комитету необходимо безотлагательно взять власть в свои руки»[1923]. В полночь Энгельгардта кооптировали в состав Временного комитета, а еще через час он был назначен комендантом Петроградского гарнизона.
Присутствие кадрового военного всех заметно приободрило. Все наперебой бросились уговаривать Родзянко заявить о принятии власти Временным комитетом. Спикер отбивался:
«— Я не желаю бунтоваться. Я не бунтовщик, никакой революции я не делал и не хочу делать. Если она сделалась, то именно потому, что нас не слушались… Но я не революционер. Против верховной власти я не пойду, не хочу идти. Но, с другой стороны, ведь правительства нет. Ко мне рвутся со всех сторон… Все телефоны обрывают. Спрашивают, что делать? Как же быть? Отойти в сторону? Умыть руки? Оставить Россию без правительства? Ведь это Россия же, наконец!»
Полагаю, весомым для Родзянко оказалось мнение самого правого из членов ВКГД — Шульгина, который с неожиданной решительностью произнес:
«— Берите, Михаил Владимирович. Никакого в этом нет бунта. Берите как верноподданный… Берите потому, что держава Российская не может быть без власти… И если министры сбежали, то должен же кто-то их заменить…
— Сбежали… Где находится председатель Совета министров — неизвестно. Его нельзя разыскать… Точно так же и министр внутренних дел… Никого нет… Кончено!..
— Ну, если кончено, так и берите. Положение ясно. Может быть два выхода: все обойдется — государь назначит новое правительство, мы ему и сдадим власть… А не обойдется, так если мы не подберем власть, то подберут другие, те, которые выбрали уже каких-то мерзавцев на заводах»[1924].
Шульгина не менее решительно поддержал Милюков: «Пора решаться, — говорю я председателю Государственной думы. — Родзянко просит четверть часа на размышление и удаляется в свой кабинет. Тяжкие четверть часа! От решения Родзянко зависит очень многое, даже, может быть, зависит весь успех начатого дела»[1925]. В минуты раздумий спикеру якобы сообщили, что позвонил племянник Шидловского из Преображенского полка и известил о решении всех офицеров полка поддержать думских деятелей. Звонок такой, может, и был, но позиция офицеров-преображенцев в те часы была далеко не столь определенной.
Родзянко вышел из кабинета и сел к столу. Откинувшись на спинку кресла и ударив кулаком по столу, он произнес (со слов Энгельгардта):
«— Хорошо, я решился и беру власть в свои руки, но отныне требую от всех вас беспрекословного мне подчинения. Александр Федорович, — добавил он, обращаясь к Керенскому, — это особенно вас касается.
— Я охотно буду действовать в полном согласии с Временным комитетом Государственной думы, — ответил Керенский, — но примите во внимание, господа, что я принужден считаться с тем, что сейчас бурлит в бюджетной комиссии.
Взоры всех с недобрым предчувствием обратились в сторону бюджетной комиссии, где в те минуты зарождалась организация, которой суждено было играть первенствующую роль»[1926]. Речь шла о Совете…
Весьма схоже описывал этот исторический эпизод и Милюков: «О, великий Шекспир! Как верно ты отметил, что самые драматические моменты жизни не лишены элементов юмора. Михаил Владимирович уже чувствовал себя в роли диктатора русской революции. Удивленный Керенский сдержался и осторожно напомнил, что состоит товарищем председателя еще одного учреждения, которому обязан повиноваться»[1927].
Через пару дней Родзянко выкинут за ненадобностью, что не избавит его от упреков друзей монархистов в измене и узурпации власти. Позднее Родзянко оправдывался: «Государственной думе ничего не оставалось другого, как взять власть в свои руки и попытаться хотя бы этим путем обуздать нарождавшуюся анархию и создать такую власть, которую бы послушались все и которая способна была прекратить нарождающуюся беду. Конечно, можно было бы Государственной думе отказаться от возглавления революции, но нельзя забывать создавшегося полного отсутствия власти и того, что при самоустранении Думы сразу наступила бы полная анархия и отечество погибло бы немедленно. Дума была бы арестована и перебита в полном составе бунтующими войсками, и власть сразу же очутилась бы у большевиков»[1928]. Каким оптическим прибором Родзянко разглядел большевиков в Таврическом дворце, сказать трудно.
