Куда более активными и весьма осведомленными оказались принадлежавшие к ложам депутаты Государственной думы, в частности, Керенский и Скобелев. На утреннем пленарном заседании Думы они внесли детальнейший запрос по поводу остановки Путиловского и Ижорского заводов (составленный, в том числе, со слов посетивших лидера трудовиков делегатов-путиловцев). Обсуждение этого вопроса было назначено председательствовавшим Некрасовым на тот же день. В повестке дня Думы значилось продолжение дебатов по продовольственному вопросу, которые шли своим чередом. Из членов правительства присутствовали Риттих и Рейн. Прения по запросу социалистов, согласно стенограмме, длились около часа — с 17.20 до 18.20.
Скобелев сразу же заявил, что запрос уже устарел, поскольку происходили «более грозные события… не только на территории заводов, но и на рабочих улицах и даже уже в центре города»[1736]. Но куда интереснее выступление Керенского. Поделившись информацией о встрече накануне с путиловцами, он стал убеждать собравшихся в необратимости и мощи начавшихся волнений. «Ведь масса — стихия, у которой единственным царем является голод, у которого разум заменяется желанием погрызть корку черного хлеба. Ведь с этой массой, с этой стихией рассуждать уже нельзя, она уже не поддается убеждению и словам». Закончил Керенский призывами к смене власти. Симптоматично, кому были адресованы эти призывы — высшим военным и коллегам-депутатам.
Керенский обвинял лица в военном командовании в нежелании предпринять что-либо против власти, потому что «не имеют мужества, не имеют сознания гражданского долга» потребовать от правительства, «чтобы немедленно вы ушли с ваших мест». Эти «многие лица, высоко стоящие на ступенях военной администрации», видят надвигающуюся опасность и «говорят: что вы думаете, мы сами не знаем, что с тем, что поднимается, с этим движением, мы никакими штыками не справимся». Продемонстрировав осведомленность в отношении настроений военных кругов, якобы уже расписавшихся в бессилии перед толпой, Керенский призывал их прямо приступить к решению вопроса о власти и воздержаться от применения силы против противников режима. Думцев же он призвал солидаризироваться с забастовщиками и поддержать их выступления. «Когда же еще слова о том, что вы хотите спасти государство, когда еще эти слова могут и должны превратиться в дело, как не сейчас, когда появляется этот симптом, этот Невский проспект, который сейчас заполнен толпой из пригородов, разгоняемой солдатами в настоящий момент, когда я говорю с этой кафедры… Будьте гражданами, встаньте на защиту того, что вы должны сберечь… Если этого не будет, я буду прав, когда говорил рабочим — между этими людьми и вами нет общего языка! Докажите, что он есть!»[1737]. Эта речь стала первой заявкой Керенского на то, чтобы возглавить начинавшееся восстание. Дума в массе своей, напротив, была скорее напугана беспорядками и к прямой конфронтации с властью пока не готова.
По итогам дискуссии была предложена от имени Прогрессивного блока Милюковым умеренная формула перехода с требованием правительству урегулировать продовольственное снабжение с привлечением общественных организаций. Керенский требовал включить также требования восстановления на работу уволенных с Путиловского и Ижорского заводов. Ему возражал Шульгин, поскольку «никакого представления о том, какие рабочие, за что и почему уволены с Путиловского завода, ни я лично и, я думаю, никто из вас не имеем; при таких условиях вмешиваться в жизнь Путиловского завода, который руководится, как известно, к тому же, военными властями и, к тому же, генералом, к которому я лично питаю доверие, я считаю невозможным». Поправка Керенского прошла с перевесом в шесть голосов[1738]. Социалист набрал в Государственной думе большинство!
Нет никаких сведений, что Николай II в тот день был информирован о событиях в столице. Об этом нет ничего ни в его дневнике, ни в письме супруги, ни в воспоминаниях находившихся с ним людей. Царь почти весь день был в пути — по Николаевской железной дороге до Лихославля, затем на Вязьму, Смоленск, Оршу и Могилев. Его сопровождала обычная походная команда: министр императорского двора граф Владимир Фредерикс, флаг-капитан Константин Нилов, дворцовый комендант Владимир Воейков, гофмаршал Василий Долгорукий, начальник военно-походной канцелярии Кирилл Нарышкин, командир конвоя его величества граф Александр Граббе, придворный историограф генерал Дмитрий Дубенский, командир Железнодорожного полка генерал Цабель, лейб-хирург Сергей Федоров, церемонимейстер барон Рудольф Штакельберг, флигель-адъютанты герцог Николай Лейхтенбергский и полковник Мордвинов. Это была та личная команда императора, с которой он провел последние дни у власти. Те люди, с которыми он мог посоветоваться, те люди, которые могли его защитить.
«Весь путь наш прошел совершенно обычным порядком; всюду было спокойно: в городах царские поезда встречались местным начальством, — фиксировал Дубенский. — Станции были пустынны, так как поезд был неожиданный и никто почти не знал о следовании Государя. Только в Ржеве, Вязьме и Смоленске — народу было больше, и он приветливо встречал царя, снимал шапки, кланялся, кричал «ура»[1739]. В пути все свободное время Николай читал французскую книгу о завоевании Галлии Юлием Цезарем.
Около трех часов дня, когда поезд подошел к перрону могилевского вокзала, императора встречали высшие командные лица во главе с генерал-адъютантом Алексеевым. Присутствовали также генерал-лейтенант Иванов, адмирал Русин, генералы Клембовский, Лукомский, Егоров, протопресвитер отец Шавельский, губернатор. После отдыха Алексеев выглядел прекрасно. «Сильно загоревший под южным солнцем, он не производил впечатление человека, который всего несколько месяцев назад находился на волосок от смерти»[1740], — заметил его временный сменщик Василий Гурко. Полковник Мордвинов, который накоротке переговорил с Алексеевым, обратил внимание: «Скромный до застенчивости, мало разговорчивый всегда, он был на этот раз особенно замкнутый и ушедший в себя»[1741]. На Воейкова Алексеев и высшие чины штаба произвели «впечатление людей, чем-то смущенных»[1742].
Еще на вокзале царь отправил в Царское телеграмму: «Прибыл благополучно. Ясно, холодно, ветрено. Кашляю редко. Чувствую себя опять твердым, но очень одиноким»[1743]. С вокзала Николай отправился к себе во «дворец», то есть в бывший губернаторский дом, где занимал две комнаты. Одна служила кабинетом, другая — спальней, где рядом с походной кроватью царя стояла кровать его сына, в тот вечер пустовавшая. «Государь находился в обычном своем настроении: ровен, спокоен, приветлив, и к вечеру принял с коротким докладом генерал-адъютанта Алексеева»[1744], — свидетельствовал генерал Дубенский.
Алексеев ушел, и тут принесли послание от супруги: «Ну вот — у Ольги и Алексея корь. У Ольги все лицо покрыто сыпью, у бэби больше во рту, и кашляет он сильно, и глаза болят. Они лежат в темноте — мы завтракали еще вместе в игральной». Как выяснится, Алексей заразился от воспитанника 1-го кадетского корпуса Макарова, которого, как обычно, в предыдущее воскресенье пустили играть к цесаревичу, проигнорировав свирепствовавшую в то время в корпусе эпидемию кори. Раздосадованный, Николай садится за письменный стол: «Был солнечный и холодный день, и меня встретила обычная публика с Алексеевым во главе. Он выглядит действительно очень хорошо, и на лице выражение спокойствия, какого я давно не видал. Мы с ним хорошо поговорили с полчаса. После этого я привел в порядок свою комнату и получил твою телеграмму о кори Ольги и Бэби. Я не поверил своим глазам — так неожиданна была новость. Особенно после его собственной телеграммы, где он говорит, что чувствует себя хорошо. Как бы то ни было, это очень скучно и беспокойно для тебя, моя голубка… Ты пишешь о том, чтобы быть твердым — повелителем, это совершенно верно. Будь уверена, я не забываю, но вовсе не нужно ежеминутно огрызаться на людей направо и налево. Спокойного резкого замечания или ответа очень часто совершенно достаточно, чтобы указать тому или другому его место»[1745].
