Вотъ что говорили въ 1820 г. партизаны хартіи и это же повторяютъ они и теперь. Да и какъ этимъ либераламъ, ставившимъ себя выше парламентскаго контроля, могла придти мысль о конституціонной критикѣ. Гг. Гизо и Тьеръ и имъ подобные развѣ дошли до этого хотя теперь. Нѣтъ, они скорѣе предпочитали обвинять исключительно консервативныя страсти, упорство королей, нетерпимость церкви, или ложность принциповъ божественнаго права и т. д., нежели предполагать какіе-нибудь недостатки въ новоизобрѣтенной системѣ. Странное дѣло — люди также вѣрятъ идоламъ своего разума, какъ и идоламъ инстинкта! Хартіей, этой политической гипотезой, клялись точно также, какъ прежде клялись евангеліемъ! А законнаго короля, творца этой хартіи, называли измѣнникомъ и вѣроломнымъ!..
Конечно, въ эти смутныя времена многое происходило отъ ошибокъ самихъ правителей; но кто изъ послѣдующихъ поколѣній осмѣлился бы утверждать теперь, что наибольшее зло таилось въ самой несостоятельности системы?
Извѣстно, какимъ образомъ окончилась эта борьба. Большинство членовъ палаты перемѣнило свои мѣста; когда центръ тяжести правительственной власти отодвинулся въ лѣвую сторону (221 противъ 219), Карлъ X думалъ, что въ силу 14 статьи хартіи онъ имѣлъ право съ помощью своей прерогативы уравновѣсить эту разницу: онъ хотѣлъ управлять противъ большинства. Роковые приказы были отданы, и Парижъ возсталъ, при крикахъ: «да здравствуетъ хартія!»
Затѣмъ, — такъ какъ побѣда никогда не теряетъ своихъ правъ, — династія была низвергнута и замѣнена другою; пунктъ 14 хартіи измѣненъ; католицизмъ объявленъ просто религіею большинства французовъ; избирательный цензъ пониженъ; однимъ словомъ — конституція очистилась отъ тѣхъ двусмысленностей, противорѣчій и крайностей, которыя по сознанію самыхъ искреннихъ ея защитниковъ затрудняли правильное ея развитіе.
Ни въ чемъ такъ не проявлялся этотъ конституціонный фетишизмъ, какъ въ остервенѣніи, съ которымъ преслѣдовали членовъ династіи и всѣхъ тѣхъ, кого подозрѣвали во враждѣ съ этимъ фетишизмомъ. Конечно, въ 1814 г. прежде всего требовали освященія соціальныхъ принциповъ 89 г. Что же касается самой организаціи правительства, то на монархію смотрѣли какъ на необходимую форму этихъ принциповъ и какъ на существенное ихъ условіе. Это было тріумфъ законности.
За что же послѣ этого такая ужасная и оскорбительная ненависть къ старому Карлу X? Вѣрилъ ли онъ въ то, что монархическій принципъ могъ быть совмѣстимъ съ основами парламентарной системы? И когда онъ, какъ монархъ, пробовалъ отстранить ударъ оппозиціи, на половину искусственной, то скорѣе можно допустить, что онъ дѣйствовалъ по логикѣ своего принципа, чѣмъ обвинять его въ гнусномъ клятвопреступленіи? Зачѣмъ впослѣдствіи, когда король и дофинъ подписали свое отреченіе, вмѣстѣ съ ними изгнали герцога Бордосскаго, ихъ племянника, восьми-лѣтняго ребенка, и его мать, герцогиню Беррійскую, благопріятствовавшую либеральной партіи? Это не было слѣдствіемъ ненависти къ королевской власти, потому что династія Бурбоновъ была тотчасъ же замѣнена династіею Орлеанскою. Предполагали ли, что старшая династія носила въ крови своей, какъ неразлагаемый ядъ, отвращеніе къ хартіи? Вспомнимъ при этомъ, что въ 1793 году Лудовикъ XVI и Лудовикъ XVII, въ 1815 г., послѣ Ватерлооскаго пораженія — Наполеонъ I и Наполеонъ II были жертвами подобнаго же политическаго и вмѣстѣ мистическаго безумія. На конституціонную систему смотрѣли какъ на религію, и всякое посягательство на ея святость было наказуемо какъ святотатство.
Такимъ образомъ принесли въ жертву королевскую династію; создали династическое соискательство; унизили королевскую власть; уничтожили значеніе высшаго класса по природѣ консервативнаго, но для того лишь, чтобы возбудить страсти средняго класса. И все это для того, чтобы прославить и утвердить извѣстную метафизическую формулу.
Іюльская монархія.
Изгнаніе старшей линіи не было нашей послѣдней конституціонной трагедіей.
Въ 1830 г. вѣра въ хартію была полная; нѣкоторыя отдѣльныя геніальныя личности предвидѣли смуты, но масса населенія нисколько не сомнѣвалась въ истинѣ и дѣйствительности идеи; нужно было только найти вѣрныхъ людей, которые могли бы дать ей надлежащее осуществленіе. Жизнь обществъ преимущественно поддерживается вѣрою и единодушіемъ массъ. Почему, напримѣръ, 15 лѣтъ реставраціи были самымъ счастливымъ періодомъ изъ разсматриваемаго нами времени, начиная съ 89 г.? Только потому, что это были времена вѣры. Первыя десять лѣтъ правленія Лудовика Филиппа были еще сносны. Удивлялись этому разумному равновѣсію, съ которымъ опредѣлены были съ такою точностью отношенія и права разныхъ властей между собою, — которое согласовывало свободу и вмѣстѣ съ тѣмъ власть, которое соединяло консервативную осторожность съ стремленіемъ къ прогрессу. Буржуа, не тревожимый болѣе призракомъ дворянства, гордился своимъ избирательнымъ правомъ и усердно исполнялъ свои обязанности. Такія гражданскія качества конечно обѣщали долгіе дни новому порядку. Національная гвардія, рука объ руку съ своимъ государемъ, защищала конституцію неодолимымъ щитомъ. Каждый простолюдинъ спокойно стремился принять участіе въ политическихъ дѣлахъ государства, получалъ ли онъ это право путемъ матеріальнаго достатка, честнымъ образомъ добытаго, или же ему открывало къ этому дорогу новое благодѣяніе законодателя, понизившаго избирательный цензъ; такое законное честолюбіе конечно не развращало, а возвышало духъ народа. Въ такой прогрессивной равномѣрности раздѣленія власти рады были видѣть возможность лучшаго распредѣленія богатствъ, гарантію нравственнаго развитія и залогъ ненарушимой прочности мира внутренняго и внѣшняго.
Радость вслѣдъ за іюльской революціею была всеобщая и все безъ различія плотно сомкнулось около новой династіи. Конституціонная система, усовершенствованная сообразно съ духомъ послѣднихъ споровъ, имѣя въ главѣ короля-философа, сражавшагося въ 92 году за свободу и понимавшаго смыслъ хартіи, считалась монархіею, окруженною республиканскими учрежденіями.
Лафайетъ, показывая Людовика Филиппа народу, называлъ его лучшимъ изъ республиканцевъ; никогда движеніе не было болѣе національно, болѣе грандіозно. Всѣмъ этимъ европейскіе народы были обмануты: всѣ привѣтствовали стойкость и умѣренность французскаго народа; тѣ, которые могли — послѣдовали нашему примѣру, вѣрили въ энергію нашего характера, въ серьезность нашихъ рѣшеній, также какъ въ дѣйствительную силу нашей системы. Лишь немногіе замѣчали, что іюльская революція, которая казалась местью права противъ безразсуднаго деспотизма, была только кризисомъ, въ которомъ во всемъ блескѣ выказался антагонизмъ системы и потребностей, и что Франція, искренно воображавшая себя монархическою и въ которой на каждомъ шагу и вездѣ открывались обломки прежней іерархіи, положительно клонилась къ смѣшанному демократизму, въ которомъ порядокъ могъ держаться лишь посредствомъ диктатуры, въ которомъ коалиція капиталовъ стремилась создать новый феодализмъ, въ которомъ трудъ ожидало порабощеніе, болѣе нежели когда-нибудь, и въ которомъ слѣдовательно свободѣ угрожала близкая гибель. Впрочемъ, если бы страна и прочла на страницахъ хартіи приближеніе такого великаго соціальнаго переворота, никто бы этимъ не встревожился. Сказали бы всѣ въ одинъ голосъ, что демократія есть равенство, и приняли бы съ большимъ удовольствіемъ такое предсказаніе; въ немъ увидѣли бы доказательство непогрѣшимости системы и провозгласили бы ее съ восклицаніями, облекая хартію въ старинную монархическую формулу: кто поддерживаетъ конституцію, тотъ другъ прогресса. Каково же было разочарованіе, когда увидѣли, что обновленная хартія 1830 г. произвела подъ управленіемъ популярной династіи гораздо худшіе результаты, нежели при династіи законной. Чѣмъ болѣе вопрошали эту хартію, тѣмъ болѣе порождала она противорѣчій между властью и свободой, королевской прерогативой и парламентской иниціативой, между правами буржуазіи и свободой народа. Десять лѣтъ спустя послѣ іюльскаго переворота, политическая вѣра умерла во французской буржуазіи. Воспоминанія объ этой эпохѣ еще весьма свѣжи: не представляли ли парламентскія пренія длиннаго ряда смутъ, порождающихъ каждый день новые скандалы; не былъ ли король Лудовикъ Филиппъ еще болѣе непопуляренъ, ненавистенъ и оскорбляемъ, нежели Лудовикъ ХѴIIІ и Карлъ X; учрежденія, вмѣсто того, чтобы развиваться свободно, не развивались ли какъ-бы насильственно; правительство не выродилось ли въ партію царедворцевъ; развращеніе нравовъ не проникло ли въ выборы, въ администрацію и палаты? Въ то время какъ трудящаяся масса населенія, въ своемъ наивномъ вѣрованіи стремилась къ политической жизни, — консервативное большинство не пускало ли въ ходъ свои привилегіи, замышляя, вмѣстѣ съ правительствомъ, разрушеніе учрежденій? Люди реставраціи, въ ревностномъ раціонализмѣ, забывъ, что они дѣти церкви, отличались полнѣйшимъ индиферентизмомъ въ религіи, но ихъ политическія убѣжденія вслѣдствіе этого были еще пристрастнѣе, современники же 30-хъ годовъ отмѣчали свою дѣятельность лицемѣріемъ и развращенностью. Начиная съ 1840 года, іюльская монархія, чувствуя, что умираетъ убитая скептицизмомъ, нашла себѣ убѣжище въ вѣрѣ: она сдѣлалась, на сколько могла, quasi-законною, она показывала видъ, что держится стараго порядка, обнаруживая тѣмъ ложность своихъ собственныхъ принциповъ. Судьба ея скоро была рѣшена.
