Ливингстон отличается добродушием, которого я не мог не заметить; когда он смеется, его смех сообщается всем окружающим; он напоминает в этом отношении г-на Тейфельс-Дрекша; видно, что человек смеется от всей души. Когда он рассказывает историю, он точно старается убедить вас в ее истинности; его лицо озаряется тонкой иронической улыбкой. Бледные черты лица, поразившие меня при первой встрече, колеблющаяся походка, свидетельствующая о годах и перенесенных трудах, седая борода и согбенные плечи, показывают, что он за человек. Под этой благородной наружностью скрывается высокий ум и бесконечный юмор, суровая оболочка заключает в себе молодую и сообщительную душу; каждый день я слышал от него бесчисленное множество шуток и веселых анекдотов и интересных рассказов об охоте, в которой главными действующими лицами были, по большей части, его друзья: Освел, Вэбб, Вардон и Бордон-Кёминг; сначала я не был уверен, что это добродушие; юмор и веселость следствие веселого характера, но когда я увидел, что они не изменяют ему во все время, пока я был с ним, я вполне убедился, что они в нем вполне естественны.
Другая вещь, поразившая меня в нем — это его необыкновенная память; если мы вспомним, что он прожил несколько лет в Африке без книг, то нельзя не удивляться громадной памяти, не забывшей поэмы Байрона, Бернса, Тенисона, Лонгфелло, Уитьера, Лоуеля, которые он цитировал целиком. Причина этого заключается, может быть, в том, что он прожил всю свою жизнь с самим собой. Циммерман — великий знаток человеческой натуры, говорит по этому поводу: „незагроможденный ум помнит все, что он прочел, все, что поразило его слух и его глаз, и размышляя над каждым впечатлением, полученным через наблюдение, опыт, или разговор, он приобретает новые сведения, созерцает прежние явления жизни, старается предвидеть будущее и сливает эти мысли о будущем и прошедшем с настоящим“. Он жил в своем собственном мире к которому постоянно возвращался, оставляя его только ради насущных потребностей, как своих так и ближних; оставив на минуту, он тотчас возвращался в этот счастливый — внутренний мир, который он населил своими собственными друзьями, знакомыми, любимыми чтениями, мыслями и ассоциациями; где бы он не был, кем бы он ни был окружен, его собственный мир всегда кажется привлекательнее чем внешние впечатления. Очерк характера доктора Ливингстона не будет полон, если мы не скажем о его религиозной стороне. Его религия не теоретичечская, но серьезная постоянная, коренная практика; он никогда не выражает ее громкими фразами, но спокойным практическим путем и постоянным делом; она не имеет наступательного характера, который так часто надоедает и даже оскорбляет людей. У него она имеет самые привлекательные черты, она руководит его поведением, не только в его отношениях с слугами, но и с изуверными магометанами и со всеми, приходящими с ним в столкновение. Без нее Ливингстон с своим горячим темпераментом, энтузиазмом и мужеством — был бы неуживчивым и суровым господином. Религия смягчила его, сделала христианским джентльменом. Суровый и упрямый, он сделался мягким и уступчивым. Религия сделала его самым общительным и самым снисходительным человеком, общество которого приятно в высшей степени.
Мне часто случалось слышать, как наши слуги сравнивали наши характеры. „Ваш господин“, говорили мои слуги слугам Ливингстона, добрый человек — очень добрый человек; он не бьет вас, потому что у него доброе сердце; но наш — жестокий, горячий как огонь» — «мкали сана, кана мото». Сначала, во время первого прихода его в Уджиджи, арабы ненавидели его и всячески досаждали ему; но потом он привлек к себе все сердца своею постоянною добротою и мягким ласковым характером. Я заметил, что все оказывали ему почтение. Даже магометане никогда не проходили мимо его дома без того, чтобы не зайти сказать свое приветствие: «да будет благословение Божие на вас». Каждое воскресенье он собирает утром около себя свою маленькую паству и читает ей простым, неафектированным и искренним голосом молитвы и главу из библии, и затем говорит краткую проповедь на языке кизавигили по поводу прочитанного перед ними, и это слушается с видимым интересом и вниманием.
Есть в характере Ливингстона еще одна черта, которую, вероятно, заметили читатели его сочинений и путешествий, это способность выдерживать убийственный климат Центральной Африки и непреодолимая энергия, с которою он продолжает свои изыскания. Его несокрушимая энергия прирожденна ему самому и его расе. Он представляет очень хороший пример настойчивости, упорства и выдержки, свойственных англосаксонскому духу; но его способность переносить климат зависит не только от его счастливой натуры, но также и от его строгого образа жизни. Пьяница и человек с порочными наклонностями никогда не мог бы противостоять климату Центральной Африки.
На другой день после моего прихода в Уджиджи я спросил доктора, не чувствует ли он иногда желания посетить свою родину и немного отдохнуть после шестилетних изысканий; ответ, данный им, вполне характеризует этого человека. Он сказал:
— Мне бы очень хотелось вернуться домой и еще раз взглянуть на моих детей, но я не могу принудить мое сердце отказаться от дела, которое я предпринял, и когда оно уже так близко к окончанию. Требуется всего только шесть или семь месяцев на то, чтобы подняться к истинному источнику, чтобы открыть, посредством петериковой ветви Белого Нила или посредством Альберт Ниаива сэра Самуила Бэккера, озеро, называемое туземцами «Човамби». Зачем же я поеду домой раньше окончания моего дела? Разве не пришлось бы мне снова вернуться сюда для совершения того, что могу я сделать также хорошо теперь.
- И почему же, спросил я, вы зашли так далеко назад, не окончив предприятия, которое по вашим словам было уже так близко к окончанию?
— Просто потому, что меня заставили. Мои люди не хотели сделать ни одного шагу более. Они взбунтовались и тайно сговорились, если я буду настаивать на продолжении путешествия, поднять смуты в стране и, когда это совершится, покинуть меня; тогда я был бы убить. Опасно было идти дальше. Я следовал 600 миль водного пути, проследил все главные притоки, изливающие свои воды в центральное русло; но, когда я поднялся чтобы исследовать последние 100 миль, дух моих спутников упал, и они стали надувать меня всевозможными способами. Теперь же, когда я прошел обратно 700 миль, чтобы снабдить себя новыми запасами и достать других спутников, оказалось, что у меня хватает средств существования всего только на несколько недель, и сам я болен телесно и душевно.
Здесь я остановлюсь, чтобы спросить читателя, как бы он поступил в таком критическом положении, при подобном накоплении трудностей. Многие поспешили бы вернуться домой, чтобы сообщить известия о своих изысканиях и открытиях и чтобы успокоить заботы своего семейства и друзей, ожидающих возвращения их. В самом деле, много было совершено для решения задачи, интересовавшей умы его ученых сотоварищей по Королевскому Географическому Обществу. Это не было отрицательные изыскания — это был тяжелый, суровый труд годов, это было самоотречение, терпение и мужество, какое у обыкновенных людей не встречается.
Представьте, что Ливингстон, по обыкновению других путешественников, поспешил бы к берегу тотчас после того, как он открыл озеро Бангвеоло, чтобы сообщить об этом всем географам; затем вернулся бы для открытия Моеро, а потом опять побежал бы назад; затем опять пошел бы открывать Камолондо и снова поспешил бы назад. Но он поступает не так; он не только открывает Чамбези, озеро Бангвеоло, реку Луапулу, озеро Моеро, реку Луалабу и озеро Камолондо, но продолжает без устали двигаться вперед, чтобы окончательно исследовать эту великую систему рек и озер. Если бы он следовал примеру обыкновенных исследователей, он бегал бы взад и вперед, чтобы сообщать новости, вместо того, чтобы исследовать; и он мог бы написать по целому тому по поводу открытия каждого озера и нажил бы этим много денег. Содержание его книг составляют исследования не нескольких месяцев. Его путешествия миссионера обнимают период 16 лет; его книга о Замбези — 5 лет, и, если великий путешественник доживет до своего возвращения на родину, его третья книга, величайшая из всех, должна будет заключать результаты восьми или девяти лет.
