Остаток занятий он с угрюмой ненавистью выдерживал свою роль. И это сработало. Они были озадачены. Они были ошеломлены. Они были глубоко уязвлены, потому что он ненавидел их, но при этом оставался образцовым солдатом. Некоторые даже обозлились на него: он не имел права так держаться. Он вел себя как упрямый бульдог, который вцепился в человека просто потому, что тот его побил, а теперь глупую собаку не заставить разжать зубы ни пинками, ни хлыстом, и остается только надрезать ей мышцы челюстей, что в данном случае запрещено законом.
Он смеялся про себя нервным, исступленным смехом, он знал, что задел их за живое, знал теперь уже наверняка, что они не посмеют подкинуть ему подлянку в день получки, а кроме того, у него даже мелькала бредовая мысль, что, может быть, его стойкость их как-то образумит, и он продолжал сжимать зубы в единственной слабой надежде, что приближающийся обед и вслед за тем выход на мороку дадут ему хоть небольшую передышку. Но сложилось так, что отдохнуть ему не удалось. Сложилось так, что на мороке он не только потерял все набранные утром очки, но и скатился в самый низ таблицы.
Он сам был в этом виноват. Он попал в наряд к Айку Галовичу.
Он завел себе привычку перед построением на мороку до последней минуты не выходить во двор. Делал он это для того, чтобы оказаться в самом хвосте шеренги, ждущей распределения на работы, и перехитрить Цербера в его незатейливой игре «Поймай Пруита». Вторая половина или последняя треть шеренги – в зависимости от количества заявок на рабочую силу, поступивших из штаба полка, – неизменно назначалась на уборку территории и помещений роты, и этой группой в соответствии с действующим приказом Хомса всегда командовал Айк Галович. Когда Пруит вставал в конец, он как бы оказывался вне досягаемости Цербера, и тот его не трогал. Он тогда, конечно, не попадал в легкие наряды вроде уборки офицерского клуба или работы на площадке для гольфа, но зато ему не грозили ни «мусорный» наряд, ни мясная лавка. Цербер мог бы с легкостью изменить заведенный порядок и начинать распределение с другого фланга или, если бы захотел, мог приберечь самые гнусные наряды напоследок, когда уже выделены солдаты под начало Айка. Но Пруит давно догадался, что Тербер так не сделает, что его личные понятия о справедливости, границы которой он обозначил с такой тщательностью и так замаскировал, что никто, кроме самого Тербера, их не видел, не позволят старшине использовать свое преимущество таким недостойным способом. Каждый раз, когда Пруит забывал об этих тонкостях и вставал ближе к началу, Цербер был тут как тут и с кровожадным злорадством выбирал для него самый паршивый наряд из букета, составленного на этот день. Но пока Пруит стоял на другом фланге, бояться ему было нечего. Он часто думал, что Цербер, похоже, всю свою жизнь подчинил принципу, который распространен в спорте, где вводятся специальные судейские правила, усложняющие игру: так, в американском футболе запрещают блокировать игрока, а в баскетболе штрафуют за пробежку, и тот же принцип, как он где-то вычитал, соблюдают спортсмены-рыболовы, когда нарочно ловят крупную морскую рыбу легкой снастью, хотя проще пользоваться тяжелой, – другими словами, добровольно навязывают себе более трудные условия, чтобы результат ценился выше. Но рыболовы поступают так только по выходным или во время отпуска, чтобы ощутить некое смутное удовлетворение, которого они больше не испытывают от жестокой игры в бизнес, заполняющей их будни; Цербер же распространил этот принцип на всю свою жизнь и строго его соблюдал. Пруит знал, что соблюдает он его неукоснительно: с тех пор, как тактика Цербера стала ему ясна, он иногда, под настроение, принимал вызов и включался в игру, то есть вставал в начало шеренги, пытаясь перехитрить старшину, чтобы получить наряд полегче, и однажды, в тот единственный раз, когда ему удалось укрыться от зоркого глаза Цербера, тот счел необходимым назначить его на всю неделю убирать офицерский клуб, словно наказывал себя за оплошность с не меньшим удовольствием, чем Пруита. Игра была забавной, она нарушала однообразие жизни, да и вообще между ним и Цербером существовало своеобразное родство душ, своеобразное взаимопонимание, молчаливое, не высказываемое вслух, но более тесное и глубокое, чем даже с Маджио. А когда ему не хотелось играть, он становился в хвост шеренги, и Тербер его не трогал. Пруит словно объявлял: «Чур не меня, я в домике», как когда-то в детстве, но только в этой взрослой игре противник не нарушал его права на убежище и вел себя честно. (Может быть, это и притягивало Пруита в Цербере – честность. Маджио, правда, тоже был честный, и Пруит виделся с ним чаще, да и делал Маджио для него больше, но все-таки между ними не было такого близкого родства, такого граничащего с любовью взаимопонимания.)
Но в этот день играть ему не хотелось, он сам не знал почему. Когда Цербер распределил наряды, Старый Айк построил свою команду, и солдаты стояли навытяжку, а остальные группы в это время шагали в разные стороны через двор, уныло шаркая ногами, понуро опустив плечи – сейчас бы полчасика вздремнуть, а не тащиться с тяжелым, набитым животом на работу.
– На сегодня мы имеем делать что? – Айк начальственно выпятил вислогубую обезьянью челюсть. – На сегодня мы имеем уборку внутри казармы. Верх и низ все окна мыть и протирать, а комната отдыха, бильярдная, коридор – стены отмывать. Командир роты завтра имеет проверку, так что будете делать очень отлично. А дурака валять мне не надо. Все. Вопросов есть?
Все они работали в таких нарядах раз по пять, не меньше. Вопросов не было.
– Тогда на первый-второй рассчитайсь! – гаркнул Айк, гордо раздувая грудь, как кузнечные мехи, чтобы его командирскому голосу не было там тесно. – Первые – на верх и на низ окна мыть. Вторые берут стены.
Они рассчитались. Пруит и Маджио нарочно встали через одного, и оба оказались «вторыми». «Первые» пошли на склад за тряпками и брусками хозяйственного мыла, на желтых обертках которого стояло фирменное название «Милый друг», а под ним была изображена пухлявая уютная цыпочка – картинка бесила всех своей безграничной наглостью, потому что солдатская жизнь протекает в теснейшем контакте с хозяйственным мылом, и они-то знали, что «Милый друг» обдирает руки, как наждак. «Первыми» командовал сержант Линдсей, довольно прилично выступавший в легчайшем весе. «Вторые» отправились на кухню за карболовым мылом и швабрами. Этой группой руководил капрал Миллер, более чем посредственный боксер легкого веса и нынешний приятель Чемпа Уилсона.
– Эй, вы! – завопил Айк. – Вы, Пруит-Маджио! А ну ко мне, умники! Это как это вы оба два «вторые»?
– Айк, ты же нас сам так рассчитал, – сказал Анджело.
– Думаете, очень умники? Вам старому Айку не обмануть. – Айк подозрительно впился в них маленькими красными глазками из-под косматых бровей. – Мою голову вы не заморочите. Я вас двух вместе разделю. Маджио, пойдешь мыть верх с «первыми». Скажешь сержанту Линдсею, чтоб послал на низ Трэдвелла. Это вам работа, а не как женщины на спицах вяжут или в школе каникулы. Я на этому наряду старший, так вы мне будете работать, а не баклушей бить. Ясно?
– Я пошел. Увидимся, – неприязненно сказал Анджело.
– Ясно, сержант, – с хладнокровной невозмутимостью образцового солдата ответил Галовичу Пруит.
– То-то же, – гаркнул Айк. – Шевелись! Надо время не терять. Ты, Пруит, иди со «вторыми» и не думай, что тебе от меня спрятаться. Понял? Я буду иметь на тебе глаз все время. Понял? Думаешь, ты очень умник? Нет!
Айк сдержал слово. Он устроился в холле, откуда ему был виден весь коридор. «Вторые» поставили там две стремянки и положили на них, как на леса, толстую доску. Встав на доску во весь рост, Пруит драил шваброй бугристый алебастр сначала наверху, под потолком, потом садился на доску и отмывал середину стены, потом слезал на пол, опускался на корточки и тер самый низ.
– Это, Пруит, работа, а не с девушкой гулять, – то и дело напоминал Айк и злорадно ухмылялся, выпячивая желтоватую обезьянью челюсть. – Я на тебе глаз держу.
