Блум лежал на спине поперек кровати в той подчеркнуто безжизненной позе, которую принимают тела мертвецов. Вся верхняя часть черепа была снесена, винтовка валялась на полу, белая, как тесто, голая нога нелепо свисала с койки. На потолке вокруг пробитого пулей отверстия было большое кровавое пятно и комки какой-то слизистой массы. Лицо было по-прежнему лицом Блума, только казалось, что все кости изнутри вынуты, и оно напоминало одну из тех высушенных голов, что выставлены на витрине магазина экзотических редкостей в центре Гонолулу на Хоутел-стрит.

– Господи! – ахнул Никколо Лива, зажал рот рукой, выскочил в другую дверь и понесся к уборной.

Больше никто ничего не сказал. Несколько человек протолкнулись сквозь разбухающую в коридоре толпу назад на галерею и побежали туда же, куда Лива. Остальные просто стояли, и случившееся медленно доходило до них; они были похожи на растерянных слесарей, по ошибке ворвавшихся с инструментами не в тот туалет.

Пятница Кларк смотрел на то, что осталось от человека, который совсем недавно держал его за грудки, и сам не понимал, почему его не тошнит. Это его удивляло. Уж если кому и должно было стать плохо, так это ему. Он даже испытывал некоторую гордость, что его не тошнит.

– Ладно, – наконец сказал Цербер странным, придушенным голосом. – Выходите все отсюда. Ничего тут не сделаешь. Идите работайте.

Когда никто не сдвинулся с места и ничего не ответил, он свирепо и чуть ли не с радостью накинулся на них.

– Не слышали, что я сказал? – заорал он. – Вон отсюда! Посмотрели, и хватит. Налюбовались. А ну катитесь к чертовой матери! И чтоб никто здесь ничего не трогал. Сейчас вызовем с гауптвахты дежурного офицера, а до тех пор ничего не трогать!

Толпа неохотно колыхнулась, но все остались там, где стояли. В глазах у всех застыло одинаковое выражение гневного возмущения и бессильной злобы. Они злились не на Цербера, а на Блума. У них был такой вид, будто они только что отдали человеку в жаркий день свой последний стакан холодного пива, а им вместо благодарности выплеснули это пиво в лицо.

– Не имел он права. Кто ему дал такое право? – глухо и невнятно пробормотал кто-то.

– Хоть бы не здесь, тут ведь люди спят, – добавил Другой.

Казалось, не стой Цербер у них на дороге, они сейчас навалились бы скопом на Блума – мертвый, не мертвый, один черт! – и измолотили бы его кулаками потому, что он напомнил им о том, что они всю жизнь стараются забыть.

– Для этого все-таки нужна большая смелость, – сказал Пятница, смутно сознавая, что должен им хоть что-то сказать. – Чтобы такое сделать, надо быть очень смелым. Сам бы я никогда…

– Хватит, – резко перебил Цербер. От с трудом сдерживаемого бешенства голос его звучал хрипло. – Хотите здесь торчать, не стойте без дела. Сходите кто-нибудь вдвоем в кладовку, принесите ведра, швабры и стремянку. Один человек пусть поднимется на крышу, надо посмотреть, дырка насквозь или нет. Если насквозь, возьмите у Ливы бумагу и битум и заделайте.

Толпа отозвалась протестующим ропотом, люди вдруг начали расходиться, двинулись к лестнице.

– Какой-то дурак застрелился, а я потом за ним убирай? – сказал кто-то. – Всю жизнь мечтал!

– Сам напакостил, пусть сам за собой и убирает, – сказал другой.

Все нервно засмеялись.

– А ну вернитесь, – коротко приказал Цербер. – Марш за швабрами! Перекур кончился.

Толпа мгновенно улетучилась, и в ту минуту, когда в спальне остались только Цербер и Пятница, из уборной вернулся побледневший Лива.

– Черт, ну и картинка. А мне здесь сегодня спать. – Лива посмотрел на потолок. – Я же ему два часа назад выдавал новые ботинки, – растерянно сказал он.

– Как вы думаете, почему он это? – спросил Пятница. Ему отчего-то было немного стыдно, как случалось в детстве, когда дети младше его делали в штаны.

– А я откуда знаю? – рявкнул Цербер. – В этой вонючей роте самому иногда застрелиться хочется. Никколо, – он повернулся к Ливе, – сейчас придет дежурный офицер, а ты потом пригони солдат и заставь все убрать.

– Давай я уберу, – предложил Пятница. – Мне не противно.

– Здесь одному не справиться, – мрачно сказал Цербер. – Ты иди с Ливой.

– Ясно, старшой, – восхищенно отозвался Пятница. – Не понимаю, почему он это сделал, – задумчиво сказал он Ливе, когда они вышли на лестницу. – У него же было все, что человеку надо. И чемпион, и капрал, и без пяти минут сержант! Не понимаю, что это он вдруг?

– Заткнись ты, честное слово! – зло сказал Лива.

– Для этого нужно быть очень смелым. – Пятница чувствовал, что обязан объяснить Ливе, он смутно догадывался, что в Блуме было нечто такое, о чем он обязан сказать. – Сам бы я никогда не решился.

Вот узнает об этом старичок Пру, тогда поговорим, думал он.

Но Пруит узнал лишь через трое суток, когда вышел из «ямы». В тот день Блума хоронили. Очень трудно поддерживать связь с внешним миром, когда сидишь в «яме». Официально «яма» именуется «камерой одиночного заключения», а слово «яма» всего лишь жаргонный термин, придуманный заключенными. Профессора-филологи называют такие слова «американизмами» («американизм» – это жаргонный термин, придуманный профессорами-филологами).

Его выпустили оттуда в 18:40, то есть сразу после ужина. От слабости он шатался, сверкание голых сорокасвечовых лампочек слепило его – прошло трое суток и еще семь с половиной часов с той минуты, как он сел за стол в тюремной столовой, для вида проглотил кусок и с замирающим от страха сердцем громко ударил вилкой по тарелке. Из «ямы» он вышел другим человеком и потому очень удивился, что мир, в сущности, остался таким же, как раньше.

Оказалось, что это совсем не так страшно, как он думал. Он вышел оттуда, сознавая, что выдержал экзамен с честью, и испытывал почти такую же гордость, как когда-то в Арлингтоне, где однажды трубил «зорю». Но все и вправду оказалось совсем не так страшно, как он думал. В том-то и заключается одно из преимуществ пессимизма: все оказывается совсем не так страшно, как предполагаешь.

Обедали в тюрьме – так же как и завтракали и ужинали – в три смены, каждый барак отдельно, потому что столовая всех не вмещала. Распорядок дня в тюрьме был очень жесткий, и на каждый прием пищи отводилось всего полчаса (вполне достаточно, более чем достаточно, говорил майор Томпсон, за полчаса успеет поесть любой). Но эти полчаса отводились на все три барака, и каждому бараку давалось только по десять минут. На деле же выходило не десять минут, а меньше. На деле всего пять минут. Если вычесть время, уходившее, на построение, на дорогу до столовой и обратно, на рассадку и на раздачу. Многие заключенные находили, что пяти минут явно мало. Но никто и не говорил, что тюрьма – курорт. В тюрьме распорядок жесткий, все делается быстро и четко.

Как со слов Мэллоя объяснил Анджело, Пруит мог выбрать один из двух вариантов: либо быстро проглотить свою порцию и потребовать добавки – в этом случае его заставят съесть еще две полные тарелки, после чего дадут касторки; либо съесть совсем немного и громко заявить, что кормят плохо, – тогда его заставят доесть то, что он не доел, плюс еще одну полную тарелку, а потом дадут касторки. Он загодя все взвесил и выбрал второй вариант, решив, что перенесет касторку легче, если в животе будет на тарелку еды меньше.

Он еще доедал вторую порцию, когда заключенные второго барака вошли строем в столовую (в первую очередь всегда кормили доверенных из барака № 1, а барак № 2, то есть бунтари, всегда ел последним) и, не обращая на него внимания, сели обедать. Он углядел среди них Анджело Маджио, Банку-Склянку и высокого большого человека с мягкими, рассеянными глазами неисправимого мечтателя – Пруит никогда раньше его не видел, но это мог быть только Джек Мэллой – и, подавив в себе радость, отвел взгляд в сторону, потому что Маджио заранее предупредил его, чтобы он на них не смотрел.

Штаб-сержант Джадсон лично провел с ним процедуру приема касторки после того, как заставил съесть две полные порции обеда. Метод, разработанный Толстомордым, был прост: Джадсон хватал сидящего за столом человека за волосы, оттягивал ему голову назад и приставлял бутылку с касторкой к стиснутым зубам, двое охранников в это время держали провинившегося за руки, а третий зажимал жертве нос. Но зажимать нос Пруиту им не пришлось: он отлично помнил советы Мэллоя и послушно проглотил всю предложенную ему Толстомордым касторку, то есть целую пинту. И даже потом, когда его потащили в «спортзал», он ясно помнил все, что советовал Мэллой. А второй барак тем временем продолжал равнодушно и сосредоточенно доедать обед.