– Зря ты его не слушаешь, – сказал Сэл Кларк. – Не ездил бы ты с этим Блумом.

– Отстань ты, ради бога! – огрызнулся Энди. – И так, кроме казармы, ничего не видим. Ты пойдешь в кино или не пойдешь?

– Наверно, пойду. Сдавать карты завтра поучусь. Пру, ты бы раздобыл где-нибудь десять центов, пошли бы вместе. Всего-то десять центов нужно, у меня же тридцать есть.

– Нет, Пятница, спасибо. – Пруит посмотрел в его серьезное худое смуглое лицо и снова почувствовал теплую нежность. – Я обещал Анджело дождаться.

– Как хочешь, – сказал Сэл Кларк. – Ты уж там, в городе, погуляй на всю катушку.

– Ладно, – кивнул Пруит. – Смотри, чтобы Блум и тебя не уговорил, а то вдруг тоже поедешь деньги добывать.

– Никогда, – торжественно произнес Сэл.

Пруит проводил их взглядом, потом разложил на скамейке оставленные Сэлом карты и стал ждать. Долго ждать не пришлось. Минут через десять после ухода Сэла и Энди в уборную ворвался взбудораженный Анджело, так толкнув дверь, что створки хлопнули о стены.

– Ну? – спросил Пруит, подымая голову. – Сколько ты выиграл?

– Выиграл? – в ярости переспросил Маджио. – Выиграл! Почти сорок зеленых. За одну игру. На первой сдаче. Хватит нам, как думаешь?

– Отлично, – сухо сказал Пруит. – А проиграл сколько?

– Проиграл? – в бешенстве крикнул Маджио. – Проиграл я сорок семь долларов. И тоже за одну игру. На второй сдаче. Черт! – Он оглядывался по сторонам, выбирая, что бы сломать, и, не найдя ничего подходящего, сорвал с головы шляпу, швырнул ее на пол, злобно лягнул, оставив на твердой, как папье-маше, тулье большую грязную вмятину, и послал ногой по мокрому скользкому полу к другой стене.

– Вот, посмотри, что я наделал, – грустно сказал он и двинулся за шляпой. – А что же ты не спрашиваешь, почему я сразу не ушел, когда выиграл те сорок? Валяй, спрашивай.

– Зачем мне спрашивать? Я и так знаю.

– Потому что я думал, выиграю еще. – Маджио жаждал, чтобы его наказали за глупость, и, видя, что Пруит отказывается это сделать, занялся самобичеванием. – Я думал, выиграю побольше и гульнем в городе по-настоящему. Может, даже пару раз. И ни хрена подобного! Ни хре-на! – Он нахлобучил на голову грязную, помятую шляпу, подбоченился и посмотрел на Пруита. – Ни хре-на!

– Так, – сказал Пруит. – Все ясно. – Он опустил глаза на колоду, которую держал в руках, неожиданно резким движением согнул ее – верхние и нижние карты порвались пополам, а остальные только помялись и кое-где треснули, – потом подбросил в воздух и смотрел, как изуродованные карты косо и плавно, будто осенние листья, летят на пол. – К черту! Пусть утром сортирный наряд подбирает. К черту все!

– Энди и твой Пятница пошли в кино? – с надеждой спросил Анджело.

– Да.

– Он тебе деньги не отдал?

– Нет.

– Черт, жалко. У меня сорок центов осталось. Был бы доллар, я бы сбегал в третью роту, там у меня знакомые ребята сейчас играют. Вход в игру всего доллар.

– У меня ни гроша, – сказал Пруит. – Ни ржавого цента. Черт с ним. Тебе же всю ночь играть надо, чтобы на сарай наскрести.

– Верно, – согласился Анджело. – Ты прав. – Он скинул с себя плащ и начал снимать рубашку. – К черту! Стрельну сейчас пятьдесят центов, поеду в город и охмурю какого-нибудь голубого. Никогда раньше не пробовал, но у других ребят получается, почему я не могу? Наверно, не так это и трудно. Надоело, – сказал он. – К чертовой матери все, надоело! Иногда так тошно, что хоть вешайся.

Пруит смотрел на свои руки, свисающие с колен.

– Честно говоря, мне и ругать-то тебя неохота.

– Давай поедем вместе, – предложил Маджио. – Стрельни у кого-нибудь сорок центов. Не повезет, вернемся на попутке.

– Нет, спасибо. С меня хватит. Не то у меня настроение, чтобы в город ехать.

– Мне еще переодеться надо. Будь здоров. Увидимся утром, если вернусь. А не вернусь, можешь проведать меня в гарнизонной тюрьме.

Пруит засмеялся, но на смех это было похоже мало.

– Договорились, – сказал он. – Принесу тебе блок сигарет.

– Пока что я возьму у тебя всего одну. Авансом, а? – Он виновато посмотрел на Пруита. – Когда я выиграл, у меня совсем из головы вылетело, что надо купить.

– О чем разговор! Конечно. Бери. – Пруит вытащил мятую пачку, где оставалось две сигареты, одну дал Маджио, последнюю взял сам и бросил пустую пачку в унитаз.

– Если это последние, я не возьму.

– Какая разница? Бери. У меня полно табаку на самокрутки.

Маджио кивнул и пошел в спальню отыскивать на ощупь в мерно дышащей темноте свою городскую «форму» – гавайскую рубашку, дешевые брюки и туфли за два доллара. Пруит глядел ему вслед: маленький, узкоплечий, рахитичный сын племени горожан, навеки лишенных судьбой счастья ощущать под ногами живую землю, если не считать Центрального парка, с его тщательно ухоженной, чуть ли не законсервированной травой; отпрыск горожан, чья жизнь и даже фильмы, по образцам которых они пытаются эту жизнь строить, даже пиво, которое они пьют, чтобы эту жизнь забыть, – ширпотреб в консервных жестянках.

Март еще не успел перевалить за середину, как уже было получено согласие на перевод повара из форта Камехамеха, хотя Хомс заставил Тербера отослать официальный запрос всего полторы недели назад. Обычно оформление перевода, тем более из одного рода войск в другой, тянется долго, но на этот раз все решилось с неслыханной быстротой.

Когда Маззиоли принес из штаба полка письмо о переводе, Милт Тербер сидел в канцелярии и озадаченно рассматривал фотографию, лежавшую перед ним на столе поверх деловых бумаг. Фотографию ему подарила Карен Хомс, и Тербер, подперев щеку здоровенным кулаком, разглядывал снимок с недоумением мальчишки, который попал на фильм для взрослых и мало что понимает.

Она дала ему эту фотографию перед их «лунным купанием», как он теперь иронически называл про себя тот вечер на пляже. Он не просил, она сама протянула ему фотографию, едва он сел к ней в машину. Как будто считала, что так положено, подумал он.

Она заехала за ним в центр города – снова вспоминал он все по порядку, – к кинотеатру на Кау-Кау Корнер, куда съезжаются туристы на взятых напрокат машинах и где, как они решили, им безопаснее всего встретиться. Она не знала дороги, и он хотел сам повести машину к Тоннелю, к маленькому потайному пляжу, который он так часто видел из грузовика, проезжая мимо, и думал, вот куда хорошо бы привести женщину, а один раз не выдержал и спустился по скалам вниз. Но она побоялась доверить ему машину мужа. Он подсказывал ей, как ехать, но она все равно дважды не туда повернула и очень нервничала, пока они выбирались через Каймуки на авеню Вайалайе, которое затем переходило в шоссе Каланианаоле, ведущее к Тоннелю. Может быть, именно поэтому все с самого начала пошло кувырком и получилось совсем не так, как он себе представлял. Тогда, у нее дома, он видел ее в двух совершенно разных ипостасях, а сейчас перед ним была третья, нисколько не похожая на прежние. Они оставили машину возле Тоннеля на маленькой площадке у бетонного столбика с табличкой, на которой было написано, что в ясную погоду отсюда можно увидеть Молокаи, и начали спускаться вниз. Явно делая над собой усилие, она торопливо сказала: «Я так довольна, так счастлива!» Все было на месте: полная луна, невысокие мягкие волны прибоя в белых барашках, мерцающий в лунном свете бледный песок крохотного пляжа среди скал, тихий ветер, проскальзывающий сквозь ветви киав на шоссе, была бутылка, которую он прихватил с собой, были бутерброды и термос с кофе, были даже одеяла. Да, все было на месте и как надо, думал он, все, как он себе представлял. Когда они спускались со скал, она поскользнулась и ободрала руку, а потом, уже внизу, зацепилась за сук и порвала платье, одно из ее лучших, сказала она. Они взялись за руки и голышом побежали в воду – в лунном свете отличная была картинка, вспоминал он, – волны, откатываясь от берега, словно ползли в гору и тяжелым дыханием обдавали им колени. Она скоро замерзла, вернулась на песок и закуталась в одеяло. Тогда-то он и поставил крест на всей этой затее, решив, что с самого начала это была великая глупость, и прежде всего с его стороны. Но он вместе с ней вылез из воды, и, хотя было до смерти обидно, что он такой дурак, желание у него не прошло, он сгорал от этого желания и совсем не чувствовал холода, до того хотел ее, но какое тут, к черту, удовольствие, если все время следишь, чтобы не сползло одеяло, потому что иначе она снова замерзнет. И вот тогда он стал уговаривать ее выпить, до этого он не настаивал, хотя не понимал, почему она не пьет. Но она отказалась наотрез, улыбаясь скорбной улыбкой христианской мученицы, великодушно прощающей римлян, она сказала, что во всем виновата сама, что с ней всегда так, вечно она все портит, она, наверное, просто «комнатная женщина», хотя в тот первый день, в спальне в Скофилде, когда они говорили об этой поездке, ей действительно казалось, что будет чудесно. А сейчас она ему искренне советует найти себе для таких вылазок другую женщину, она ничуть не обидится. Когда они уже возвращались в город, она сказала, что надо быть честными до конца, и спросила, не хочет ли он вернуть ей фотографию, она действительно не обидится. Он почувствовал себя виноватым, потому что не просил у нее эту фотографию и потому что видел теперь, что с самого начала вся затея была глупостью, и сказал, что очень хочет оставить фотографию себе, а сказав так, неожиданно понял, что это правда. И тогда же, непонятно зачем, сам того не ожидая, он договорился с ней о следующем свидании, после его получки, потому что она сказала, что Хомс дает ей мало денег, да и те приходится из него вытягивать со скандалом. И он тогда снова нерешительно попытался уговорить ее выпить хоть глоток, виновато надеясь, что, если он напоит ее, дело можно будет исправить, они снимут номер в мотеле или найдут другое место, еще не все потеряно. Но она пить отказалась и сказала, что не может остаться с ним на всю ночь, так как не позаботилась заранее о надежном алиби, а заниматься любовью в машине не будет ни за что, это унизительно.