– Что – ух?

– Первый сорт баба.

– Видали и получше, – безразлично сказал Тербер.

– Ты мне объясни, почему Хомс бегает за туземками, когда у него дома такая бабешка, да еще в собственной кровати?

– Холодная она, – сказал Тербер. – Холодная, как рыба.

– Правда? – ехидно поддразнил его Лива. – А что, вполне может быть. То-то она всем ребятам быстро надоедает. Честно говоря, я вообще не видел бабы, за которую не жалко сесть на двадцать лет.

– Я таких тоже не видел, – согласился Тербер.

– Жена офицера! Это тебе не игрушки. Можно погореть будь здоров.

– Точно, – кивнул Тербер. – Если с такой застукают, ей стоит один раз пискнуть: «Насилуют!» – и привет семье.

Во дворе четвертая рота отрабатывала приемы прекращения стрельбы. Он смотрел в открытую дверь поверх солдатских голов, туда, где за въездными воротами на углу стоял дом Хомса. С галереи были видны фасад и боковая стена с двумя окнами. Дальнее окно было окном спальни, он однажды побывал там: Хомс переодевался, а нужно было срочно подписать какие-то документы. Он увидел, как перед домом остановилась машина и из нее вышла Карен Хомс. Ее длинные холеные ноги шагнули к крыльцу, и он вспомнил, что в спальне Хомса под одной из парных кроватей стояли женские туфли.

– Хватит трепаться, работы невпроворот, – недовольно напомнил он Ливе. – В полдесятого придет этот переведенный, а еще мы с Хомсом должны выслушать очередного повара – чтоб они все сдохли с их жалобами! Повару назначено на восемь тридцать, а Хомса до сих пор нет, так что начнем, наверно, только в полдесятого. Раньше одиннадцати я не освобожусь и новенького смогу отпустить только в двенадцать. Если хочешь, чтобы я тебе помогал, кончаем валять дурака.

– О'кей, шеф, – улыбнулся Лива. – Как скажешь.

– И не забудь, что мусью О'Хэйер велел тебе найти время и разобрать это барахло.

– Разбежался!

– Поговори у меня! Все. Работаем.

Милт Тербер из канцелярии услышал, как Пруит вошел на галерею первого этажа. Разговор с недовольным поваром начался поздно и был еще в самом разгаре, но Тербер сквозь голоса все равно расслышал шаги новенького по бетонному полу – радар, постоянно включенный в мозгу Тербера и работавший независимо от него, тотчас запеленговал шаги и определил, кому они принадлежат. А что, если один-единственный раз сосредоточиться на чем-то одном? – мысленно спросил себя Тербер, прислушиваясь к голосу Хомса. Настроиться только на одну волну и не пытаться на всякий случай ловить другие сигналы – как бы это было? Глупый вопрос. Было бы здорово. Разговор, начавшийся с жалоб повара, перешел теперь во вторую стадию – сейчас встречные претензии предъявлял капитан Хомс. Все это закончится привычной бодрой демагогией, но говорить они будут еще долго. Завзятый жалобщик Уиллард выворачивался наизнанку, чтобы оттяпать у Прима сержантскую ставку и должность начальника столовой. Мастерски обвинив Прима в пьянстве и безалаберности, он взывал к справедливости: ведь это же он, Уиллард, делает за Прима всю сержантскую работу, а получает лишь как первый повар. Уиллард жаловался блистательно и своей сегодняшней жалобой затмил все предыдущие, но Хомс, памятуя, что Прим служил под его началом еще в Блиссе, тоже превзошел самого себя: стойко выдержав натиск повара, он перешел в наступление и выставил Уилларду собственные претензии – по мнению Хомса, Уиллард настолько плохо выполнял за Прима его обязанности, что не заслуживал даже своей ставки первого повара. Терберу было на все это наплевать, но он несколько раз влезал в разговор и успел нажаловаться как на Прима, которого мечтал выгнать, так и на Уилларда, которого не хотел сажать на место сержанта, и поэтому сейчас внимательно слушал препирательства повара с капитаном, выжидая возможности вмешаться – он заставит их закруглиться, быстро оформит новенького и вернется на оклад помогать Ливе, пожалуй единственному здесь стоящему работнику: переведись он – и ротное начальство никогда не оправится от такой потери.

Пруит услышал на галерее монотонное жужжание голосов, сел на табуретку, прислонился спиной к стене и, понимая, что придется ждать, сунул руку в карман и нащупал мундштук от горна. Мундштук был не казенный, а его собственный, и он носил его с собой всегда. Он купил его еще в Майере, когда однажды повезло в карты, и именно в этот мундштук он дул, играя «зорю» в Арлингтоне. Вынув его из кармана, он вгляделся в маленькую рубиново-красную воронку и, как сквозь магический кристалл, снова увидел тот день. Приехал даже сам президент – окруженный многочисленными адъютантами и телохранителями, он стоял, опираясь на чье-то плечо. Горну Пруита эхом вторил с холма горн трубача-негра. Вообще-то негр играл лучше, но на трибуну надо было непременно поставить белого горниста, и негра отправили на холм. А если честно, то играть «эхо» должен был бы не негр, а Пруит. Вспоминая все это, он положил свое сокровище обратно в карман, скрестил руки на груди и снова замер в ожидании.

На окладе седьмой роты, заикаясь, стучала пишущая машинка, а перед дверью кухни сидел на солнце солдат и чистил картошку, то и дело отмахиваясь от вьющихся над головой мух. Пруит смотрел на него и ощущал ту разлитую вокруг, звенящую от солнца и тишины истому, которая накатывает на солдата, когда у него наряд на кухне, а время – полдесятого утра.

– Шикарный денек, а? – окликнул его солдат, маленький курчавый итальянец с торчавшими из майки узкими худыми плечами. Нахмурившись, солдатик кровожадно вонзил нож в очередную картофелину, торжествующе извлек ее из бака с грязной водой и поднял высоко в воздух, будто нанизанную на острогу рыбину.

– Угу, – отозвался Пруит.

– Отличный способ убить время, – солдатик помахал пронзенной картофелиной и лишь потом принялся чистить. – Голова отдыхает… Ты что, новенький? Переводом?

– Вот именно, – подтвердил Пруит, не питавший особой любви к итальянцам.

Солдатик хмыкнул.

– Одно тебе скажу, друг, роту ты выбрал будь здоров! – И, продолжая ловко чистить картошку, почесал плечо голым мальчишеским подбородком.

– Я не выбирал.

– Конечно, если ты спортсмен, тогда другое дело, – пропуская мимо ушей его ответ, сказал итальянец. – Нам тут любой спортсмен сгодится, но желательно чтоб по части мордобоя. Так что, если ты боксер, считай, попал к Христу за пазуху – через недельку получишь капрала, и я тебе честь отдавать буду.

– Я не спортсмен.

– Тогда прими мои соболезнования, друг, – проникновенно сказал солдатик. – Одно скажу, жаль мне тебя. Меня лично зовут Маджио, и, как видишь, я тоже не спортсмен. Зато я картофелечист. Высшего класса. Лучший картофелечист Скофилдского гарнизона Гавайской дивизии. Имею медаль.

– Ты из какой части Бруклина, трепач? – улыбнулся Пруит.

Темные пытливые глаза под густыми бровями ярко вспыхнули, будто Пруит своим вопросом зажег свечи в сумрачном соборе.

– Я с Атлантик-авеню. А ты знаешь Бруклин?

– Нет. Ни разу там не был. Просто в Майере я служил с одним парнем из Бруклина.

Свечи мгновенно погасли.

– А-а, – протянул Маджио. Потом с видом человека, которому нечего терять, спросил: – А как его звали, этого твоего приятеля?

– Смит. Джимми Смит.

– Матерь божья! – Маджио перекрестился ножом. – Смит?! Ни больше ни меньше? Да если в Бруклине найдется хоть один Смит, я тебя на пасху при всем народе в задницу поцелую!

Пруит рассмеялся.

– Но его правда авали Джимми Смит.

– Да? – Маджио нацелился на следующую картофелину. – Очень интересно. А у меня был знакомый еврей, его звали Ходенпил. Я-то думал, ты действительно знаешь Бруклин. – Он замолчал, потом пробормотал себе под нос:

– Джимми Смит. Из Бруклина! Ой, держите меня, упаду!

Пруит, улыбаясь, закурил. Внезапно голоса в канцелярии зазвучали громче, почти срываясь на крик.

– О! Слышишь? – Маджио ткнул ножом в сторону окна. – То же самое ждет и тебя, друг. Не будь дураком, разворачивай оглобли и мотай отсюда.