– А во-вторых, – продолжала она, – если ты действительно так решил, то можешь сию же минуту убираться к черту! Дождешься, когда я уеду, тогда и вернешься. Я не собираюсь жить под одной крышей с таким дерьмом. Да и, если уж на то пошло, Жоржетта скорее выберет меня, а не тебя.

– Наверно, – сказал Пруит. – Тебя она знает дольше.

– Ни минуты не сомневаюсь, что она так и сделает. И совсем не потому, что я тоже плачу за дом.

– Ладно. – Он вылез из-за стола и встал. – Мне уйти прямо сейчас?

У Альмы расширились глаза, она сделала огромное усилие, чтобы не вскрикнуть.

Пруит молча смотрел на нее и очень гордился собой.

– Куда же ты пойдешь? – наконец спросила она.

– Какая тебе разница?

– Не валяй дурака! – рассердилась она.

Пруит усмехнулся, понимая, что каким-то образом сумел добиться преимущества. Теперь день ото дня это будет все больше походить на теннис: моя подача – я впереди, твоя подача – ты впереди, одно очко мне, одно тебе.

– Думаешь, мне некуда деться? У меня большой выбор. – Добившись перевеса, он не хотел его терять. – Могу уйти бродяжить. Если повезет, найду какую-нибудь другую проститутку, которой нужен сутенер. Могу даже вернуться в армию. Никто небось и не знает, что это я убил Толстомордого, – соврал он.

Насчет проститутки – это, конечно, был выстрел вхолостую. На такое она никогда не реагировала.

– Это все равно что самому лезть в петлю, – сердито сказала она. – И ты это прекрасно понимаешь.

– Или даже могу пристроиться на какую-нибудь посудину и слиняю отсюда в Мексику, – сказал он, вспомнив Анджело Маджио. – Стану там ковбоем.

– Если тебе некуда идти, я тебя не гоню, – раздраженно оборвала она. – По-твоему, я кто? Ведьма? Ты ведь достаточно меня знаешь. Если не хочешь, не уходи. Я и сама хочу, чтобы ты остался.

– Что-то не чувствуется.

– Просто мне это действует на нервы. Я же вижу, как ты все время глазеешь на Жоржетту. И я знаю: ты прикидываешь, как бы за нее зацепиться, когда я уеду. Думаешь, мне это очень приятно?

– А что ты мне предлагаешь? Сидеть тут и хранить тебе верность, а потом помахать ручкой, когда ты поплывешь выходить замуж за богатого? Думаешь, мне очень нравится отлеживать задницу и жить за твой счет, чтобы ты меня чуть что попрекала? А что, интересно, прикажешь мне делать, когда ты выйдешь замуж за своего богатого? Пустить себе пулю в лоб? Не слишком ли ты многого хочешь?

– Я хочу только одного. Чтобы меня не меняли на других женщин. По-моему, это не так уж много, – серьезно сказала она. – Хотя бы пока я не уехала. Я ведь мужчин знаю. Кому их знать, как не мне? Я не наивная глупенькая Золушка. И я чудес не жду. Но, по-моему, я прошу совсем немногого.

– Знаешь, очень трудно хранить верность женщине, когда она даже не скрывает, что больше не хочет с тобой спать.

– Очень трудно хотеть спать с мужчиной, когда он предпочитает тебе других. И особенно когда он смотрит на тебя отсутствующими глазами, будто ты не существуешь.

– Ну так что? Ты хочешь, чтобы я ушел, или не хочешь? – сказал он.

Она снова выбивалась вперед, но ему было легко вернуть себе перевес. Потому что она знала, он действительно может уйти. Эта тактика вряд ли принесет ему победу, зато игра растянется надолго.

– Сядь ты, ради бога, и не глупи, – сказала Альма. – Никуда тебе уходить не надо. Я этого не хочу, я же сказала. Может, на коленях тебя умолять?.. Но Жоржетта прежде всего моя подруга, – продолжала она. – И если ей придется выбирать: спать с тобой или сохранить мою дружбу, я думаю, она решит остаться со мной. Ты это учти на будущее, я тебе советую.

Он сел.

– Да, но ты уедешь, и она тебя никогда больше не увидит, – сказал он, давая ей понять, что не сдается. – И она это прекрасно знает.

– Когда я уеду, можешь делать все, что хочешь, – сказала Альма.

– Это называется, ты ничего от меня не требуешь! Уж лучше за гроши служить в армии. Только в армию мне теперь нельзя, – сказал он. – У тебя вода закипела.

Альма встала и убавила огонь. Молча застыв у плиты, она смотрела на забившую под стеклянным колпачком струйку кофе.

– Господи, Пру. – Она повернулась к нему. – Зачем тебе это было надо? Зачем было его убивать? Мы же так хорошо с тобой жили. И вдруг… Зачем ты все испортил?

Он сидел, положив локти на стол, и глядел на свои сжатые кулаки. Но это не был взгляд, замерший в пустоте. Он рассматривал свои кулаки, как рассматривают инструмент, проверяя, годится ли он для работы.

– У меня всегда так. – В голосе его не было ни самодовольства, ни признания своей вины – констатация факта, не более. – За что ни возьмусь, обязательно испорчу. Может быть, у всех мужчин так, – добавил он, вспомнив Джека Мэллоя. – Про всех я, конечно, не знаю. Знаю только, что у меня так всегда. Почему – сам не могу понять.

– Мне иногда кажется, я тебя совершенно не знаю, – сказала она. – Ты для меня иногда полная загадка. Тербер говорил, что у тебя могло бы обойтись даже без тюрьмы. Он говорил, что, если бы ты захотел, тебя бы оправдали по всем статьям.

Пруит резко поднял на нее глаза.

– Он что, снова к тебе заходил? Да? Что ты молчишь?

– Да нет же. Это он давно говорил. Когда пришел сказать, что тебя посадили. Он всего один раз был. А что?

– Ничего. – Пруит успокоился и опять смотрел на свои руки. – Я просто так спросил.

– Неужели ты допускаешь, что он тебя выдаст? Как ты можешь так о нем думать?

– Не знаю. – Он не отрывал взгляда от кулаков. – Честное слово, не знаю. Я в нем никак не разберусь. Может быть, и выдаст.

– Если ты так думаешь, это ужасно.

– Ты не понимаешь, – сказал он. – Иногда мне даже жалко, что я не в тюрьме, – добавил он искренне.

…Анджело Маджио. Джек Мэллой. Банка-Склянка. Фрэнсис Мердок. Кирпич Джексон. Долгие полуночные разговоры, огоньки сигарет в темноте барака. Если сложить те места, где каждый из них побывал, это же вся Америка. Да что там Америка – почти весь мир, черт возьми!..

– В тюрьме все проще. Там тобой командуют те, кого ты ненавидишь, и ты можешь ненавидеть их сколько душе угодно – времени для этого хоть отбавляй, а все вокруг твою ненависть только поддерживают. Делаешь то, что они тебе приказывают, и ненавидишь их, но при этом не волнуешься, что чем-то их заденешь, потому что тебе их все равно никак не задеть.

– Ты, когда вышел, даже не позвонил мне, – сказала Альма. – Ты же целых девять дней не приезжал и даже не звонил.

– Да ведь ради тебя же самой, черт побери! Чтобы тебя ни во что не впутывать!

Она не улыбнулась. Она сейчас относилась к нему скорее как мать к ребенку. С тех пор как он поправился, он не позволял ей относиться к нему так.

– Пру, глупенький ты мой. – Она подошла, обняла его за шею и притянула к себе. – Ну не сердись. Пойдем.

Он встал и пошел за ней.

Она повела его в спальню.

Все как бывало уже много раз, когда они сначала ссорились, а потом мирились и, нежно обнявшись, шли в спальню. Твоя подача – очко тебе, моя подача – очко мне, и так каждый день, до бесконечности. Он не мог забыть, что он больше не солдат. Он вспоминал об этом снова и снова. Не вспоминать удавалось, пожалуй, только когда он читал, подкрепляя достоверность книги хорошей порцией виски.

Альма понимала это. Они оба понимали. Прозрачная стена отстраненности снова разгораживала их, и пробиться через нее можно было, очевидно, только одним способом – разъяриться так, чтобы гнев проломил ее насквозь. Хорошенький способ вернуть близость. Они услышали, как в соседней комнате встала Жоржетта, и вскоре вернулись на кухню. На этот раз ни ей, ни ему не захотелось остаться потом в постели. Они сидели на кухне и пили кофе; сменившая желание опустошенность и гнетущая, неподвластная им тишина заставили их вдруг почувствовать себя очень старыми, и от этого они неожиданно стали друг другу гораздо ближе и роднее, чем даже в минуты страсти, от которой сейчас не осталось ничего.

А потом вошла Жоржетта, лучащаяся дружелюбием, как веселый щенок-переросток, хотя, как и большинство героинь ее книжной коллекции, она была женщина крупная; ее большое тело пряталось сейчас лишь под тонким халатиком в размазанных пятнах пудры, делавших ее, как ни странно, не отталкивающей, а, напротив, очень соблазнительной.