И Пруит и Блум очень этому обрадовались.

– Ребята, вам не кажется, что это зашло слишком далеко? Мне больно на вас смотреть. Все эти драки – пустая трата сил. Дракой еще никто ничего не решил. Если бы вы, ребята, делали друг другу добро с тем же пылом, с каким деретесь, – лейтенант Дик произнес это проникновенным голосом проповедника, – нам всем жилось бы гораздо лучше, а я бы, наверно, остался без работы.

В толпе засмеялись, и лейтенант Дик, обведя глазами зрителей, широко улыбнулся.

Пруит и Блум молчали.

– Кроме того, – продолжал капеллан, – насколько я знаю, Блум сегодня выступает в соревнованиях. Так что, если вы сейчас не прекратите драку, он не успеет переодеться.

В толпе снова засмеялись, и капеллан, поглядев по сторонам, снова удовлетворенно улыбнулся. Потом одной рукой обнял за плечи Пруита, а другой – Блума:

– Пожмите руки, ребята. Небольшая дружеская потасовка всегда полезна. Очищает молодую кровь. Только не надо увлекаться. Прошу вас на этом закончить. Пожмите руки.

Они неохотно обменялись рукопожатием и, еле волоча ноги, побрели в разные стороны. Пруит к казарме, Блум – в спортзал готовиться к выходу на ринг. Лейтенант Дик остался во дворе и о чем-то разговаривал с солдатами.

В пустой спальне отделения Пруит сел на свою койку и долго сидел не двигаясь. Он решил, что не поедет в город. Потом поднялся, прошел в пустой туалет, и его вырвало. Но легче не стало. Голова раскалывалась от боли. Особенно болел висок, куда Блум влепил тот страшный удар. Ухо под виском горело. Правая кисть все больше распухала. Руки были такие тяжелые, что, казалось, их не поднять. На предплечьях и плечах уже выступали темные следы от ударов. Ноги подкашивались и дрожали. Чего он, собственно, добился? Ничего. Он попробовал представить себя в постели с Альмой или с любой другой женщиной и ничего не ощутил. Когда во дворе наконец раздались крики болельщиков и он понял, что соревнования начались, он сходил в душ, переоделся в чистую форму, неверными шагами спустился на первый этаж и, выйдя через пустую комнату отдыха из казармы, побрел в гарнизонный пивной бар.

Вождь Чоут сидел за одним из дальних столиков на открытом воздухе под деревьями. Вождь Перебрался от Цоя сюда, потому что из-за соревнований у Цоя было сегодня слишком людно, но высившийся перед Вождем лес бутылок и жестяных банок, казалось, перекочевал вместе с ним с его любимого углового столика в ресторане Цоя, где он проводил каждый вечер. Медленно подняв голову над своими пивными джунглями, Вождь с удовольствием поглядел на Пруита:

– Присаживайся. Ушко-то у тебя какое красивое!

Пруит придвинул к себе стул. Он чувствовал, что лицо у него само расплывается в улыбке.

– Болит здорово. Но он мне его только задел, а то бы еще и распухло.

– На-ка, глотни пивка, – сказал Вождь. Степенно осмотрев свои угодья, он выкорчевал одно пивное дерево и торжественно протянул его Пруиту, словно вручал медаль. – Если все было, как мне рассказали, – по своему обыкновению он говорил с неспешной рассудительностью, – ты неплохо себя показал. Если учесть, что давно не тренируешься.

Пруит подозрительно глянул на него: не издевается ли? Но в глазах Вождя не было и тени насмешки. И Пруит с достоинством принял пиво. Он вдруг почувствовал себя намного лучше. Вождь Чоут кого попало за свой столик не зовет и не угощает.

– Староват я уже для таких драк, – скромно и устало сказал Пруит. – Черт! Ему сейчас даже на ринг не подняться. А бой провести – об этом и думать нечего. Неужели он будет драться, ты как считаешь?

– Этот будет, – сказал Вождь. – Он – лошадь. К тому же метит в капралы.

– Дай бог, чтобы ты был прав. Не хочу, чтобы он из-за меня не выступил. Честно говорю.

– Как я слышал, ты его не очень-то жалел. – Вождь скупо улыбнулся.

Пруит в ответ тоже улыбнулся, откинулся на спинку стула и поднес к губам банку с пивом. Солоноватый бодрящий холод жадного, долгого глотка пробил застрявший в горле скользкий ком, смыл его, ледяной свежестью прочистил голову.

– Уф-ф! – благодарно выдохнул он. – Да ведь к этому давно шло. Он сам напрашивался. С первого дня, как я к вам перевелся.

– Точно, – согласился Вождь.

– Но я не хочу, чтобы из-за меня он не смог выступать.

– Ничего с ним не будет. Он – лошадь. Ему бы еще соображения прибавить – против него не потянул бы ни один тяжеловес дивизии.

– Пугливый он только очень.

– Вот именно, – кивнул Вождь. – Выступит он, не волнуйся. Наверно, даже выиграет. Его поставили против одного салажонка из восьмой роты. Так что выступить он выступит. А вот что на пару дней заткнется – это как пить дать.

– Факт, – весело сказал Пруит.

– И будет всю жизнь думать, что ты это нарочно, чтобы карьеру ему испортить.

– Динамит тоже так решит.

Вождь кивнул большой головой, тяжело и медленно, будто это стоило ему огромных усилий.

– Теперь уж ты в дерьме по самые уши. Правда, ты и раньше был в черном списке. Под трибунал они тебя, конечно, подвести не смогут. Думаю, тут даже Динамит ничего не сделает. Честная драка, по взаимному соглашению, во дворе… Динамит сам ввел эти правила, придраться не к чему.

– Факт, – радостно подтвердил Пруит. – Ничего у них не выйдет.

– Блум был бы неплохой парень, – задумчиво, философски сказал Вождь. – Ему бы хоть на пять минут забыть, что он еврей.

Пруит почувствовал, как в нем шевельнулось давнее беспокойство.

– Это-то при чем? – возразил он. – Мне наплевать, еврей он или кто.

– Мне тоже. Зусмана вон ребята все время зовут «еврейчик». И ему хоть бы хны. А попробуй кто-нибудь так назвать Блума? Сразу с кулаками полезет. Меня же вот зовут «индеец» – ну и что? Я и есть индеец. Чего тут такого? А Блум еврей, нет, что ли?

– Все верно. – Охватившее его на миг неясное беспокойство улеглось. – Что это вообще за дела, старик? У меня, например, в роду и французы, и ирландцы, и немцы. Что же мне на стенку лезть, если меня будут звать «французик», или «фриц», или еще как-нибудь?

– Правильно, – степенно сказал Вождь.

– Я и говорю, – обрадованно подхватил Пруит.

– Я, конечно, знаю, есть разные дуболомы и сволочи, которые над евреями издеваются, но у нас в роте таких нет.

– Точно. А вспомни, что с индейцами вытворяли.

– Правильно. Просто человек должен понимать, кого надо бить, а кого не надо.

– Верно. – Пруит вольготно развалился на стуле – пиво ударило в голову необычно быстро – и обвел глазами обнесенный решетчатой оградой треугольник пустыря, где на перекрестке трех гарнизонных улиц воздвигли под навесом подковообразную стойку пивного бара, свято почитаемого солдатами вот уже двадцать лет. В дальнем углу собралась за пивом кучка седых стариков сержантов, они отгораживали себя от молодой сорокалетней шпаны воспоминаниями о генерале Вилье[33], о Мексике и о мятеже на Филиппинах, когда они задали жару этим проклятым «моро» и испанцам. Стойку в три ряда облепили орущие во всю глотку солдаты. Компания новобранцев в чистеньких, еще не вылинявших летних формах, обнявшись, горланила: «Мы парашютисты капитана Кнопа, мы сигаем ночью прямо в цель. Пусть другие дохнут по окопам, наше дело – девки и постель». Сквозь гул голосов слабо прорывался со двора рев толпы, отмечающей очередной нокдаун. Все это было родное и привычное. Это его жизнь, и он здесь свой.

– Как я погляжу, в других полках нашим боксом что-то не очень интересуются. – Пруит ехидно улыбнулся.

– А на кой им черт? – спокойно отозвался Вождь. – Мы можем хоть задницей землю есть, в этом году нам чемпионат не выиграть. И все это знают.

Пруит посмотрел на него, такого огромного и невозмутимого, и улыбнулся, чувствуя, что любит Вождя за это непоколебимое спокойствие, которое тот умудряется сохранить в сумасшедшей свистопляске, перевернувшей за последний месяц весь мир вверх дном.

– Вождь, старичок, – счастливым голосом сказал он. – Эх, Вождь, старичок… Эти мне спортсмены!.. Эти подлюги спортсмены!